— Я просил о назначении ко мне начальником штаба генерала Юзефовича, — обращается он ко мне… — Ведь вы его знаете?

Юзефович был вместе со мною в Михайловском артиллерийском училище, он был старше меня на год, и я часто видел его в строю на занятиях. Потом он вышел в конную артиллерию и окончил академию Генерального штаба. После этого я встретился с ним уже только на фронте, где, после отречения Императора, он командовал XII Армией. Когда я приехал в эту Армию сдавать дивизион, мои офицеры с ужасом отзывались о его деятельности.

— Здесь командующий Армией всецело находится в руках революционного комитета, — говорили они. — Он делает все по их указке, лишь бы сохранить свой пост. Офицеров твердых убеждений арестовывают и расстреливают, а он и пальцем не хочет пошевелить для их спасения.

— Он потрясающий кавалерист, — говорил мне Врангель. — Он удовлетворяет всем моим требованиям. Наконец-то, я буду иметь настоящего начальника штаба!

— А Соколовский?

— Разве можно их сравнивать?

Охлаждение к Соколовскому у Врангеля я заметил после одного случая. Когда Казанович поступил под его командование, Врангель, наскучив постоянной необходимостью пролагать ему путь к победе, решился добиться его удаления.

Однажды он позвал меня присутствовать при его разговоре по «Юзу». Казанович горячился, протестовал против доводов Врангеля, который хладнокровно взвешивая свои слова, постепенно подталкивал его к решению. Наконец, на разговорной ленте появился резкий ответ Казановича, который докладывал, что он вообще не чувствует себя в силах командовать корпусом и просит о назначении ему заместителя.

— Я добился своего! — торжественно заявил Врангель Соколовскому. — Он подает об увольнении. Он сам напоролся, как медведь на рогатину!

— Вы нехорошо поступили, ваше превосходительство! — отвечал ему тот, не отрываясь от стола. — Казанович храбрый и честный старик, но он считает, что ради одной или двух блестящих побед не следует жертвовать последними кадрами, которые уцелели еще в нашем войске. Вы спровоцировали старика!

Врангель ничего не ответил и молча сел на место. Но с этих пор, я заметил, между ними пробежала кошка…

— Вы считаете, что следует окружать себя лишь безукоризненно порядочными людьми, — продолжал Врангель. — Но среди негодяев есть талантливые люди, только надо уметь их использовать.

— Честные люди не выдадут вас в беде, — возразил я, — а талантов у вас самого хватит на всех. Но негодяй, как змея, рано или поздно покажет вам свое жало.

С этой минуты я почувствовал, что в качестве ближайшего сотрудника Врангеля моя песенка спета…

— Ваше превосходительство, — сказал он мне несколько дней спустя, — я очень огорчен, что мне приходится взять начальником артиллерии армии генерала Макеева. Романовский предложил мне одного из двух: вас или Юзефовича. Я был вынужден согласиться на последнего.

Макеев был товарищ по курсу Юзефовича.

— Но я не могу отказаться от вас совсем, — прибавил он. — Пока что я надеюсь удержать вас на другой роли. У вас колоссальные организационные способности. Не согласитесь ли вы остаться у меня начальником снабжения.

— Это совершенно не в моих вкусах, — отвечал я. — Но ради того, чтоб не разлучаться с вами — в вас я вижу единственного человека, способного спасти дело, — я соглашаюсь.

— Я буду иметь ваше желание в виду при последующей конъюнктуре, — отвечал Врангель. — А пока что зайдите к Юзефовичу, он только что приехал.

Юзефович сидел в салоне, где два длинные стола, накрытые роскошной камчатной скатертью, ожидали Врангеля и его новый штаб. Перед ним стояла бутылка Моздокского и недолитый стакан красного вина.

— Очень рад, очень рад, — любезно встретил он меня. — Садитесь, обменяемся мыслями… Наконец-то, я чувствую себя человеком! Представьте себе, целый год я был без должности! Знаете, если б теперь в мои руки попал большевистский банк, первое, что я сделал бы, отсчитал бы себе содержание за все потерянные двенадцать месяцев.

У меня был подобный случай. Но из двух миллионов золотом (а может, там было и больше) я не взял себе ни червонца, а передал все под печатями и замками генералу Деникину.

— Теперь поезжайте, голубчик, в Екатеринодар с экстренным вагоном и приступайте там к формированию снабжения.

— Все, что ни посылает мне Господь, всегда служило мне во благо, — размышлял я, садясь в набитый пассажирами крошечный вагончик, прицепленный к тендеру.

Генерал! Я видела вас, когда вы гнались за нами под Константиновкой… Вот-вот, казалось мне, вы отобьете меня от красных!

Это была жена Мамукова. Теперь большевики при отступлении оставили ее в тифу и она снова попала в наши руки…

Дело свое в Екатеринодаре я сделал на «ять». Перед отъездом я распростился со своими офицерами. Никто из них не пожелал оставаться, все ушли в строй: Чернышев и Холмогоров — в свои батареи. Месяца два назад присоединившийся ко мне Ташков — также в одну из батарей 1 Конного корпуса. Андровичу мы устроили командировку в Константинополь, где жил его отец, «за приобретением пулеметных принадлежностей». Он был послан мною дпя связи с кавалерией и вернулся обезумевшим от того, что видел.

При нем захватили пленных. К ним подъехал Бабиев.

— Иногородние Кубанской области, шаг вперед! — скомандовал он.

Вышло шестьдесят человек.

— Так это вы — змея, отогретая на казачьей груди? — закричал он. — Покажите им, как рубят казаки!

Несчастных заперли в сарай, и началась рубка…

Андрович вернулся совсем больной. Я боялся, что он сойдет с ума.

Возиться с ним более было мне невозможно.

— Пошлем его нашим представителем в Константинополь! — острил Ташков. Мы так и сделали.

В восемь дней я закончил свои работы. Перед отъездом я снова зашел к моему старому другу и товарищу по корпусу (после 3-го класса он перешел в Пажеский), который занимал ответственный пост начальника снабжения армии.

— Но я не понимаю, — сказал мне «Карабан» (это было прозвище Энгельке в кадетском обиходе), — для кого, собственно говоря, ты ломаешь копья. Вот взгляни на эту телеграмму.

«Ходатайствую о назначении начснабом Кавармии лично известного мне генерала Деева — Беляев прекрасный организатор, но не обладает достаточным опытом. Юзефович».

— Я работаю не для себя, — возразил я, возвращая телеграмму. — Я работаю для России…

Мне кажется, меня лихорадило… В ушах звенело: «При последующей конъюнктуре…»

У моих дверей стояло пять черкесов… Это были те самые, которых я обласкал в Темиргоевской.

— Мы привезли вам приговор об избрании вас почетным стариком Хатажукая и просьбу приехать к нам. Мы готовим тебе встречу и без тебя не хотим возвращаться.

Мы с Алечкой угостили их на славу. Но отъезд пришлось отложить… Черкесы еще не ушли, как я почувствовал себя дурно. Прощаясь с ними, я должен был прислониться к стене, чтоб не упасть. Меня трясло, как в лихорадке. В постели я смерил температуру -40,5°! Я лишился языка — это был сыпной тиф.

За несколько дней до описываемых мною событий я был бесконечно обрадован неожиданным появлением моего любимого брата Мишуши со всей его семьей. Им удалось своевременно вырваться из Петербурга и провести самые тяжелые моменты революции в Сумах. С уходом немцев они решили двигаться дальше и теперь приехали в Екатеринодар, куда, в сущности, стекалось почти все, что только могло бежать от красного террора.

Я уже давно не видался с ним. Последние события, видимо, сильно подействовали на него, он стал сдавать. Всегда такой спокойный и уравновешенный, он обнаружил повышенную нервность и был подавлен заботами о завтрашнем дне. Близкий товарищ Романовского по бригаде, он не мог добиться от него иного, как назначения в резерв чинов и маленькой комнатки — по счастью, в доме той самой добрейшей вдовы, которая раньше так гостеприимно принимала милого «Моржика» и его офицеров и сохранила с нами самые сердечные отношения. Наташа, такая же кипучая и экспансивная, как всегда, сохранила свою прежнюю энергию, но Люр и Сергун, хотя уже подросли, не могли еще служить опорой родителям. С ними приехал только что кончивший Сумской корпус Павлик Кагадеев, сын их гостеприимных хозяев, ставший для них родным членом их семьи. Для нас этот приезд оказался как нельзя более своевременным…