Я посылаю разведчиков во все концы выяснить картину всего случившегося. Вот она.

Позиция 33-го Сибирского полка, за переходом 2-го кавказского на тот берег Скроды, растянулась на семь верст по фронту, углом вдаваясь в немецкое расположение…

Лейб-гвардии 1-й стрелковый полк со своей батареей явился, чтоб укрепить фланг в последнюю минуту, но, видимо, немцы уже успели подвести большие резервы и неожиданной атакой, без обычной артиллерийской подготовки, обрушились на сибиряков, отрезали два батальона и смяли остальные.

Бешеным огнем наших орудий удалось дать возможность гвардейцам и остаткам 33-го полка укрепиться, задержать атаку и совершенно пресечь по пытку немецкого командования обойти 11-й армии, прикрывавшей Ломжу, чтоб, прорваться к беззащитной крепости.

…Зашел к Мике. У него застал Баклунда, который приходил прощаться при отъезде в Италию, куда его командировали в помощь военному агенту. Академикам не сидится на позиции.

— По чему ты стрелял? — удивленно спрашивал меня Мика. — Я потом присоединился к тебе по разрывам твоих шрапнелей. Но видя, что ты и сам справляешься, прекратил стрельбу.

После тяжелых боев под Варшавой, разочарования, вызванного нашей несостоявшейся отправкой на Кавказ и последовавшим упадком духа — результатом ряда непрерывных боев в самых невероятных условиях, — стоянка под Едвабной казалась нам раем. Командир дивизиона отпросился в отпуск. Подполковник Харкевич тотчас же уехал вместе с ним, и в дивизионе наступило полное успокоение. Погода стояла отличная, на небе — ни облачка, и все пахло приближением весны.

Батареи стояли впереди Едвабны на пассивных участках, прикрытых нашими кавказскими стрелками и полками 24-й пехотной дивизии. Находясь на позиции, мы имели возможность ночевать в нерасстрелянных хатах деревушки Янчово среди мирного, населения. На другой же день к нам приехал начальник артиллерии корпуса князь Масальский. Это был глубоко порядочный человек, я помнил его еще командиром конной батареи. Характера твердого и благородного, он был пуританином в лучшем смысле этого слова. Однажды на царской охоте Великий Князь Николай Николаевич вздумал подшутить над ним и шепнул что-то Государю.

Царь сам налил ему рюмку и произнес, улыбаясь:

— Может быть, князь, на этот раз вы решитесь выпить за мое здоровье?

— Покорно благодарю, Ваше Величество! — отвечал Масальский. — Никогда в жизни я не пил и не буду пить, даже и сегодня.

Под его командой я почувствовал себя как дома. Кроме наших трех батарей, он подчинил мне также три батареи 24-й бригады. Скоро явился и весь командный состав дивизиона, возглавляемый старым-престарым полковником греческого происхождения и тремя симпатичными капитанами. Меня поразила наружность старика. Его загнутый нос, бесчисленные морщины, лучами расходившиеся от глаз, и белый клок волос, упрямо торчавший на маковке, придавали ему вид какой-то экзотической птицы. Сходство увеличивал его голос. Когда он говорил что-нибудь, его глаза начинали блестеть непритворной веселостью, а в смехе слышались какие-то совершенно нечеловеческие звуки.

«Веселый Какаду…» Это и было его прозвищем в офицерской среде. Однажды он остановился перед своим адъютантом и молча вперил в него свой насмешливый взор.

— Веселый Какаду… Как вам это нравится?

Тот опешил.

— И ведь как к нему подходит!.. — и он громко расхохотался. Оказывается, он подцепил на лету это слово, и когда стал допытываться, к кому оно относится, ему назвали другого.

Отрекомендовался.

Веселого Какаду оставили в покое. Из прочих самым живым и энергичным оказался командир 4-й батареи. Но и остальные были на высоте. Мы тотчас распределили роли. По моему способу каждая батарея связывалась прямым проводом с передовой ротой своего участка, подготовляла данные для стрельбы по всем опасным направлениям и направляла каждое орудие в соответствующую цель. Днем и ночью по первому зову оно должно было отвечать одним или двумя выстрелами по этой цели. В случае необходимости остальные орудия присоединялись к стрелявшему. Таким образом, малейшая попытка со стороны неприятеля встречала немедленный отпор. «Артиллерия, — говорил я, — это мать больного ребенка. Мы не несем столько потерь, но днем и ночью должны следить за биением пульса своей пехоты, чтоб всегда быть готовым прийти к ней на помощь.»

В неприятельском расположении было несколько чувствительных точек. Как только немцы начинали долбить один из наших окопов своими гранатами, ближайшая батарея била по противоположному окопу, и каждая из прочих посылала по 2–3 гранаты стрелявшей батарее. У неприятеля была одна тяжелая 15-см батарея, которая иногда начинала бить по тылам, где находились наши штабы и обозы. В этом случае пять батарей одновременно с разных сторон осыпали ее своими снарядами, а остальные начинали долбить те места неприятельского расположения, где были обнаружены ею чувствительные точки.

Благодаря этому, неприятель совершенно перестал нас тревожить. Труднее всего было справиться с авиацией: за неимением лучшего, с ней боролись обыкновенными орудиями, подвешенными на особых деревянных установках. При этом не обошлось без забавных эпизодов. Самыми неутомимыми воздушными наблюдателями, оказывается, были тыловики. Неожиданно прискакал к нам наш ветеран Гургенидзе:

— Ва! Сбили авион! Я видел своими глазами! Поздравляю!

Авион оказался аистом, который свалился турманом от пролетевшего мимо снаряда. Его, как маскотту, присвоила себе сбившая его батарея.

Наступившая тишина дала возможность наладить нашу внутреннюю жизнь. Брон заведовал столовой. Иванов готовил, вестовые разносили. Теперь все получили возможность обедать у меня в хате, где находились телефоны батарей и связь с начальником бригады и начальником артиллерии. Ободренные жители вернулись в свои хаты. В нашей жила вдова с несколькими дочерьми. Про одну из них, Станиславу, молва шла широко и далеко, называя ее первой красавицей округи. Молва не преувеличивала ее достоинств. Высокая и стройная, с безукоризненной фигурой и чертами лица, она вполне заслуживала общее признание. Большие серые глаза, чудный цвет лица и очаровательная улыбка делали ее еще привлекательнее. Вся семья держала себя безукоризненно, не упуская ничего, что могло бы быть нам приятным, но в то же время избегая малейшего повода к нареканиям. Со своей стороны никто из офицеров не допускал мысли о том, чтоб поволочиться за своими хозяйками. Но после хорошего обеда Шихлинский, которого по просьбе офицеров я решился принять к себе, чтоб дать ему отдохнуть после тяжелой раны, огорошил меня вопросом:

— Мне кажется, здесь как раз по одной красавице на каждого из нас. Почему бы после обеда не поделить их между нами по выбору, начиная с младшего?

Меня взорвало:

— Я отказываюсь понимать твои слова, Рустам-бек, — возразил я. — Меньше всего ожидал я этого от тебя! Что бы сказал ты, если я задал тебе этот вопрос где-нибудь в Джалал-Оглы или Хунзахе?

— Но ведь там совершенно другие обычаи, другие верования… Там строго соблюдается вековой адат, шариат. Разве можно сравнивать наших туземцев с этими мужиками?

— Но я рекомендую не забывать, что те и другие поданные Русского Царя, и это оружие, которое он доверил нам, дано не для насилия, а для защиты его поданных от всякого, кто только посягнет на их спокойствие.

Вечером хозяева просили меня разрешить им вечеринку. Наша милая молодежь может сколько угодно любоваться на их танцы. Они будут веселиться спокойно, все здесь находятся под крепкой защитой!

Я искренно пожалел, что принял к себе этого грубого варвара, который пожирал глазами жареного барана и, одновременно, подававшую ему красавицу, и, видимо, независимо от многоженства, считал себя вправе наложить руку на любую русскую или польскую девушку.

Это живо напомнило мне турецкого пашу из оперетки «Хаджи-Мурат», который, расхаживая по сцене и жестикулируя, повторял: «Я в принсипе против многоженства… Однако можно… немножко заменить, немножко пюрменить, штоби полза була».