— Не время теперь спать, господин полковник! Как бы всем нам не заснуть вечным сном… Вот вам записка от князя. Он просит немедленно занять указанные в ней позиции на линии огня. Каждая минута промедления может вызвать катастрофу. Томилин обернулся ко мне.

— А ваша батарея?

— Стоит на отличной позиции со всеми настрелянными данными, полученными от предшественников. С вами двинутся телефонисты и ночные наблюдатели. Как только осмотритесь, укажите цели, и мы образуем перед вами огненную завесу.

… Полк исчезает во мраке. Но через пятнадцать минут раздается бешеный треск пулеметов, и, почти одновременно, появились отдельные бегущие солдаты.

— Стойте! Куда вы?

— Вай медедау, пулемэти!.. Весь полк погиб, командир убит… мы одни остались!

— Ну ладно, оставайтесь с нами! Чукчуры на линию, в прикрытие батареи!

Проходит несколько минут тягостного ожидания. Наконец трещит телефон.

— Ваше высокоблагородие! Мы здесь, рядом с командиром полка, во рву. Деревня, что впереди, занята противником. Мы попали под пулеметы, но здесь проходит глубокая трещина, и весь полк с нами во рву. Полковник просит открыть заградительный огонь.

— Открываю огонь! Давайте наблюдения!

…Мрак начинает редеть. Уже забрезжил свет, но все равно ничего не видать: туман густой, как молоко, окутал все кругом. Уже восемь, девять. Наконец, туман как будто начинает подниматься…

Правее нас в сотне шагов вырисовывается фигура всадника. Это личный ординарец генерала Мищенко, старого артиллериста, отдававшего себе отчет, что в момент катастрофы пехоте будет не до них, и они будут брошены на произвол судьбы. Но, по-видимому, и немцы понесли тяжелые потери. Иначе трудно объяснить их неумение использовать минуту, когда остатки корпуса, смененные несколькими батальонами кавказских стрелков, были вынуждены к полному бездействию и пополнялись запасными по ту сторону Бзуры.

Наш полк сразу же занял позицию впереди фольварка. Батарею поставили в парке, по обе стороны Божьей Матери, а наблюдательный пункт я выбрал на крыше господского дома. Так провели мы спокойно два дня, пользуясь гостеприимством управляющего, у которого нашлось помещение и для нас, и командиру полка со штабом; он просил только в случае отступления захватить обеих дочерей хозяина, так как тот застрял по делам в Варшаве.

Так мы и сделали. Когда ночью полковник Томилин разбудил меня спешным приказом о выступлении, первое, что я сделал, это было отправить обеих паненок в телефонной двуколке под защитой моего верного Крупского, который благополучно доставил их к «Доброму пану» и, вернувшись, привез нам тысячу благодарностей и благословений уже на пути к Сухачеву, где мы должны были занять активную позицию впереди Сухачевского моста в составе отряда, сведенного из остатков наших трех полков. Четвертый, пострадавший менее прочих, должен был прикрывать Бзуру левее моста.

Положение нашего арьергарда было тяжелое. Прижатые к глубокой реке, мы должны были выиграть время, необходимое для восстановления гренадерских полков, в некоторых из них уцелело не более 30 человек.

Под моей командой остались две наши батареи, 3-я находилась уже за Бзурой при 4-м полку. Позади, в нескольких сотнях шагов за мостом, теснились каменные постройки Сухачева: несколько халуп и сараев было разбросано впереди реки, маскируя нашу позицию. Обойдя боевые линии и сговорившись с командирами рот, я пристрелял несколько целей по фронту и вернулся к начальнику отряда, который помещался недалеко в крошечной халупе.

Первые два дня прошли спокойно. Методические, как всегда, немцы поджидали, пока устроится их тяжелая артиллерия, подвезут припасы и перегруппируются войска. Постепенно местами начала загораться перестрелка, везде встречавшая твердый отпор от наших, к которым мы тотчас же приходили на помощь несколькими выстрелами. На третью ночь, с наступлением темноты, огонь стал интенсивнее, натиск назойливее.

Никто не спит в эту ночь. После каждого ураганного огня я иду к командиру полка выяснять положение.

Полковник Томилин лежит на соломе. Перед ним сидит Гургенидзе. Позади их в полумраке теснятся телефонисты и вестовые.

— Противник все время наседает, — говорит Томилин, — то и дело неустойка на фронте, то там, то сям. Резервы растаяли, осталась только полурота 5-й роты. Иван Константинович то и дело ходит восстанавливать положение. Пока что, благодаря этому и с вашей своевременной поддержкой, мы держимся. Но завтра с утра немцы, наверное, обрушатся на нас своей артиллерией и пойдут в атаку.

Трещит телефон…

— А, это вам, — он подает мне телефон.

«С получением сего обеим батареям перейти через Бзуру и выбрать там новые позиции для поддержания пехоты — Тумский»

— Смотрите, господин полковник! Что же вы будете здесь делать без артиллерии? Слушайте, я отправлю 1-ю батарею, а вы поддержите мое ходатайство об оставлении нас при полку, так как без нас вы не продержитесь ни минуты.

Ухожу распорядиться. Наши ждут меня у первого орудия.

— Первая батарея переходит на ту сторону, — сообщаю я им, — наша, вторая, останется при нашем втором полку. Положение тяжелое… С рассветом немцы бросаются в атаку… по ним мы выпустим все оставшиеся снаряды, а потом… Через мост мы уже не перейдем, они засыплют его бомбами. Но Дзаболов нашел брод, и мы спустим в реку все орудия, станем на позицию на другом берегу у того белого столба. Батарею поведет поручик Коркашвили, я останусь последним у этого колеса. И не тужите ни о чем. Вспомните Кольно, Барково — всюду спасал нас Господь. Он и здесь нас не оставит…

— А теперь спите спокойно. Возвращаюсь в штаб полка.

— Опять неустойка, — встречает меня Томилин, сводная рота 1-го полка бросила позицию… Что будем делать, Иван Константинович?

— Ничего не поделаешь. Пойду восстанавливать положение…

— Болигловка, давай набалдашник. А вашу артиллерию прошу по первому зову дать завесу оградительного огня.

Опять телеграмма… Отказано… Артиллерии уходить. Передать снаряды в 3-ю, которая уже стоит на новой позиции.

Снова возвращаюсь в штаб. Иван Константинович уже опять сидит на своем стуле.

— Ерунда все это, паника… Люди изнервничались… Вернул их в рассвета и возвращался в сумерки, так как неприятельская артиллерия стреляла по отдельным всадникам. Все-таки один раз я попался. Меня спешно вызвали днем, и тотчас же два взвода стали охотиться за мной с двух сторон. Обыкновенно я выворачивался, постоянно меняя направление, но тут над моей головой сразу лопнуло два бризанта; раскаленный осколок скользнул по руке, державшей поводья, и струя горячей крови хлынула в сапог выше стремени. Мой конь зашатался и, проскакав несколько шагов, грохнулся мертвый — я едва успел соскочить на землю.

— Вы ранены, ваше высокоблагородие… — трубач подвел мне своего коня.

— Нет, нет, забирай седло и езжай за другим конем, а я добегу пешком.

Трубач недоверчиво, покачал головой: кровь бежит ключом из сапога.

Но нет, это была кровь моего бедного Казачка, которому большой осколок открыл аорту.

Добежав до наблюдательного пункта, я открыл огонь по сменявшейся пехоте и выместил на ней смерть моего коня.

Уже в темноту, на новой кобыле, я подъехал к нашей позиции. Меня ожидала вся батарея и с криком «Ура!» внесла на руках в мою землянку.

В тот вечер нар ожидали письма с Родины… от моей Али, от всех близких… Наш посланец привез от них кучу посылок для всех и, главное, чистое белье. Переодеваясь, мы бегали — как русалки при свете луны — по усыпанному снегом полю.

— Ваше высокоблагородие, вас просит к телефону доктор Брон!

— Доктор! Уже вернулись из Варшавы? Достали все, что нужно? Что? Как? Что вы говорите! Кого привезли? Кто приехал из Тифлиса? Александра Александровна? В Варшаве? Здесь, у вас? Не может быть! Еду сейчас… Трубач! Коня! Крупский, все чистое! Барыня приехала из Тифлиса, она в обозе, ждет меня!