— Ну, как же злодеи вас выпустили? Видно, Бог спас! А как другие офицера?

— Удалось ускользнуть всем. Поручика Ташкова они оставили за адъютанта. Однажды председатель комитета, работавший с ним, вышел на минуту, забыв на столе свою печать. Ташков схватил ее и припечатал целую пачку бланков, которые потом заполнил и роздал офицерам. Сам он остался последним, но, когда дивизион двинулся на внутренний фронт, и поезд уже тронулся, выскочил из вагона и пересел в находившийся подле состав уходивший на Киев. Изо всех офицеров остался один Сикорский — писарем во 2-й батарее. Мне удалось выехать из Киева с грузинским эшелоном. Случилось это так: иду я как-то по Крещатику — смотрю, навстречу на фаэтоне катит кто-то знакомый…

Он соскакивает и бежит ко мне… Вайчишвили! — Он самый! — Как вы здесь? Работаете? — Я здесь полномочный комиссар Грузии при Центрораде. — Вот так превращение! Из фуражиров, да в министры! — А вы? Вижу, вы в черкеске, пробиваетесь к нам на Кавказ? — Мечтаю попасть к себе в Красную Поляну! — Так мы вас заберем, я отправляю на днях 2-й эшелон под начальством князя Накашидзе. — Но я не один, я с женой! — И с барыней, по первому классу, и со всем багажом. Едем со мной в центр!

А в центре все кавказцы, носатые да усатые, их говор, словно клекот орлиный, стоит в воздухе. Вайчешвили подвел меня к столу писать документы, а сам отошел в сторону. Секретарь обращается ко мне по-грузински.

— Генерал не говорит по-нашему, — кричит Вайчешвили через весь зал, — но он превосходный человек!

Нацепили мне свои цвета, выдали удостоверение, и вот мы уже второй месяц тянемся от Киева. Но с нами, оказывается, едет целая группа русских офицеров, которые пробиваются, куда Бог приведет, под грузинским флагом. Даже оружие везем с собою. И не отдаем немцам!

— И я своего оружия не выдал! — Стежка выдвигает ящик в столе, где лежит его шашка с темляком и револьвер с алым шнуром.

— А когда привели коней, то мы все время скрывали их между нами от большевиков, а от немцев в меннокитской колонии, где у меня приятель. Красотка и теперь там. А Кокетку зашибли при выгрузке, так у нее сделался накостник на путовом суставе, пришлось продать за 900 рублей — вот деньги, извольте получить. А что генерал Постовский?

— Да уж ему больше не придется садиться на своего коня. Наверное, Красотка так и останется у вас.

— Ну, как прикажете! Воля ваша…

— Не перевелись еще Шибановы на Святой Руси, — говорили мы на обратном пути, — Найдутся и Минины, будут и Пожарские…

Наконец-то доползли до Екатеринослава…

Мы прибыли туда рано утром, и я тотчас же побежал на вокзал, чтоб справиться по телефону о Сокольском. Ведь Екатеринослав — это Итака моего хитроумного Улисса!

В справочнике есть три-четыре Сокольских, но нет ни Володи, ни Ильи. Беру на удачу первого попавшегося.

— Сокольский?

— Нет дома, с вами говорит его жена

— Скажите, где я найду Владимира Сокольского?

— Ах, это брат моего мужа! А вы откуда? Уж не вы ли его командир? Ах, как он будет рад… Но я сама к вам приеду!

Через несколько минут буквально попадаю в объятия молоденькой элегантной дамы с заметно семитскими чертами миловидного лица.

— Ах, как я рада, как я рада, — повторяет она, слегка грассируя и не без труда выбирая подходящие выражения. — Ведь он все время волновался за вас. — «Мой командир такой храбрый, — говорил он, — не уступит им ни на шаг, так они его расстреляют…» У них нет телефона, он живет с матерью и сестрой и будет дома только к 12 часам. Вот его адрес!

— Володя сейчас придет! Ах, как он обрадуется, — повторяет его старушка-мать, усаживая меня в скромной гостиной. — А я сейчас принесу вам кофе.

Вот и Володя! Такой же, как всегда, только в штатском.

— Ну как же я беспокоился о вас! Я ведь знал, что вы с большевиками не поладите, я думал, что они вас погубят при занятии Киева. А вы не записались в украинские войска?

— Нет, нет. Ни с украинцами, ни с немцами мне не по дороге. Я попробую пробраться к себе в Красную Поляну, где нет еще ни тех, ни других.

— Но что же делать? Ведь с немцами все-таки можно жить. Все-таки стало немного спокойнее. Об России уже нечего вспоминать… Были бы мы живы, да могли бы работать. А вот и кофе! Вы не попробуете мацы?

Когда мать вышла, Володя подошел ко мне на цыпочках и прошептал на ухо:

— Только, пожалуйста, не говорите, что я перешел в православие! И при Иоффе тоже — ведь он из такой ортодоксальной семьи…

Это уже 13-е превращение Сокольского, на этот раз, думаю, уже последнее. Говоря на официальном языке, он вернулся «в первобытное состояние».

В Екатеринославе мы простояли еще несколько дней. Гуляя по улицам, наткнулись на двух немецких солдат, которые покосились на газыри моей черкески.

— Патроны?

— Я показал им пустые гильзы.

— Sind Sie judisch? (Вы еврей? — нем.) — обращается ко мне один из них, по глазам и жестам несомненный семит.

Хевсуры считают меня своим по крови… Черкесы видят во мне убыха. А тут, на юге России…

— Фуй, какой вы интеллигентный, — говорит мне молоденькая еврейка, — совсем как наш еврей…

Я собираю все свои лингвистические познания, усвоенные от Эвер-линга, почерпнутые из грамматики Кайзера и учебника Керкевиуоа:

— Nich geringsten! (Нимало — нем.)

Оба, и семит, и его спутник, кровный немец, вступают со мной в разговор, выражая свое удивление неожиданному развалу России.

— Doch Bolschewismus ist eine Krankheit (Большевизм — это болезнь — нем.) — возражаю я. — Подождите немного, он обойдет всю Европу, и первое, где он начнет выдыхаться, это будет Россия!

Семит пытается возражать. Его товарищ пожимает плечами.

— Doch Lassen Sie ihn ihre Meinung haben! (Пусть он остается при своем мнении! — нем,) — говорит он.

Обедая на вокзале, нам пришлось встретиться еще с группой немцев, которым, как и нам, видимо, было приятно посидеть за роскошным table d'hote^, где проворные официанты подавали одно за другим бесподобные блюда, как по мирному времени.

Три немца, очевидно, Einjahriger (одногодки — нем.), по нашему вольноопределяющиеся, оживленно стучали ножами и вилками, выбирая все самое дорогое. Они уселись в центре стола, как раз напротив нас.

— Wassagt er? Ich kann nicht vestehen! (Что он говорит? Я не могу понять. — нем.) — обратился ко мне один из них, указывая на официанта с салфеткой под мышкой, который положил перед ним счет.

— Mussen wir bezaahlen? (Мы должны что-то оплатить? — нем.)

Все трое поднялись: «Herr Leutnant, Herr Leutnant! Sagen Sie uns ob wir etwas bezahlen mussen?» («Господин лейтенант! Господин лейтенант! Скажите, должны ли мы что-то заплатить?» — нем.) — затараторили они вдруг, обращаясь к дверям, но в комнате не было никакого лейтенанта, и все трое стали понемногу пятиться к выходу, пока совсем не исчезли из виду. Официант молча пожал плечами и пошел убирать тарелки.

Опять движемся скачками от станции до станции. «Nur immer Langsam voran!» — как напевала Алисынька у Волконских. За эти полтора-два месяца мы многое повидали в дороге. На остановках отправлялись по соседним деревням покупать яйца, масло, молоко, творог, жареных кур и гусей, сало. Теперь около Мариуполя целых две недели питались роскошной осетриной… Дорогой молодежь по-влюблялась, кое-кто поженился. Одна даже произвела на свет. Ссорились и мирились, вызывая на дуэль… Однажды явились немцы с обыском. Все попрятали оружие. Барыни, в порыве патриотизма, позапрятали наши револьверы и карабины туда, где раки зимуют. Чего только не было дорогой!

В Мариуполе присутствовали на заутрене. Служил чудный батюшка, с которым за короткие дни мы сошлись душа в душу и расстались со слезами. Накануне отъезда я пошел за бельем к доброй женщине, которая перемыла и перегладила все наше приданое.