Это что еще за явление? Какая-то странная «фирма», какие-то «гастролеры»… Двое — мои товарищи по гвардии, ушедшие в академию. Третий, видимо, бывший ранее в распоряжении Великого Князя. В управлении генерал Неводовский попытался объяснить мне, что эти господа разъезжают по фронту, сообщая артиллеристам новинки техники ведения артиллерийского боя, которые нахватали в иностранных журналах. Я был очень рад, что от них отделался.
Неводовский в первые дни моей службы был моим командиром. Это был глубоко порядочный человек и уравновешенный, и для меня было на руку, что я остался под его непосредственным командованием.
В данную минуту мне оставалось лишь обратить внимание на внутренний быт моих подчиненных.
Артиллерийская подготовка атаки Черновиц не удалась. Чему приписать это, я не мог судить, не зная всей обстановки. Орудия Виккерса, могущие оказать услуги при демонтировании неприятельских батарей, не могли принести серьезной пользы против проволочных заграждений и по своей беззащитности сразу же открывались неприятельской артиллерии. Они могли пригодиться лишь местами, для специальных задач. Мы получили приказание отправляться в тыл, чтоб закончить формирование.
Перед уходом мы все-таки оказали услугу нашему доброму начальнику артиллерии. Ночью он вызвал меня.
— Знаете, поставленная вчера на вашей позиции шести дюймовая пушка Кане не может выполнить главной своей задачи. Каледин рвет и мечет. Ведь это зверь… Он способен расстрелять меня, требует, чтоб завтра же пушка действовала по деревне, на которую он поведет главную атаку.
— Но ведь вчера он указывал совершенно другие цели!
— Все равно, с ним не сговориться. Я не знаю, что делать, — бедный старик схватился за голову.
— Не волнуйтесь, ваше превосходительство, — вмешался Самборский. — За ночь можно срезать верхушку высоты, которая мешает обстрелу.
— Я вам пришлю всех своих людей с шанцевым инструментом, — прибавил я — и к утру все будет в порядке.
Ранним утром, когда измученные ночной работой солдаты садились в вагоны, Неводовский с Калединым поехали наблюдать стрельбу орудия Кане. Но что могла сделать одна пушка с полусотней бомб против бетонированного и опутанного проволокой опорного пункта?
Формирование дивизиона заканчивалось в глубоком тылу, в местечке Атаки, предместье Могилева Подольского, отделенном от города рекой Днестром, через которую был переброшен понтонный мост.
За это время ко мне успели присоединиться мой неразлучный Крупский и Дзаболов, о переводе которых я хлопотал с первого дня моего назначения.
Будучи в Петербурге, мы с Алечкой часто бывали у Постовских, которые всей семьей обосновались там вскоре после начала войны. Генерал вначале был назначен начальником штаба к Самсонову и после постигшей его армию катастрофы, откуда ему удалось ускользнуть в последнюю минуту, был короткое время начальником дивизии на Карпатах и затем ушел на тыловую должность.
— У меня прекрасная лошадь, — говорил он мне, — вместе с трубачом она еще при мне. Я передам вам их обоих, по крайней мере буду знать, что оба находятся в верных руках.
Я уже выписал себе молодую лошадь из конского запаса и теперь сразу получил обеих. Красотку привел трубач Стежка, Кокотку — Дзаболов, командированный за нашими лошадьми. Обе кобылы были чудесные и как две капли воды подходили друг к другу. Обоих командиров я отпустил в Петербург, снабдив их письмами домой. Веселые и беспечные, они считали, что их служба начинается и кончается на наблюдательном пункте, а в остальное время вели безалаберную жизнь и совершенно не думали о своих батареях, где царил хаос.
Я сам взялся за внутренний порядок — и меня глубоко тронуло, что весь дивизион, как один человек, отозвался на мой призыв. За несколько дней была налажена кухня, люди повеселели, за лошадьми был установлен должный уход, молодым офицерам объяснены их обязанности, к приезду обоих гастролеров они могли уже без труда «командовать» своими частями. Вскоре нас направили на Северо-западный фронт, где дивизион распался: управление осталось в Минске, а обе батареи попали в Барановичи, откуда каждая получила назначение в различные армии.
Отпустив батареи, я остался на станции один. В эту минуту ко мне любезно обратился начальник стоявшего подле санитарного поезда и радушно пригласил к себе. До утра мне деваться было некуда, поезд возвращался в Минск лишь на другой день. Я с удовольствием отозвался на приглашение и очутился в уютной столовой. Это был поезд, оборудованный польскими аристократами, обосновавшимися в Москве, начальник был единственный русский, персонал состоял из сестер католического центра! Меня приняли как старого друга.
— Мы вас уже хорошо знаем, — наперебой говорили мне все, — когда подошли ваши батареи, мы стали расспрашивать ваших людей, кто командует, все, все в один голос восторженно отзывались о вас. Ничего подобного мы еще никогда не слыхали… Вот мы и решили командировать нашего шефа, чтоб познакомиться с вами поближе. Как это вам удалось добиться такого обожания от ваших людей?
Впоследствии в разгаре революции, ночью, при отступлении из Тернополя, мои разведчики встретились с батареями 4-го дивизиона. «Видим, катят какие-то чудные пушки на восьмерках лошадей с саженными колесами. — Вы, — говорят, — 13-го дивизиона?
Так это у вас наш дорогой командир полковник Беляев? Ох, как же мы за ним тужили! Вот был командир! Теперь бы нам его, мы бы его на руках носили!»
В Минске я нашел своего старшего брата Сережу, который был назначен Эвертом в качестве начальника артиллерии фронта. При нем для распоряжений состоял Н.М.Энден, наш дальний родственник, бывший офицер лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Брат мой был полон надежд, ехал на фронт и должен был через несколько дней вернуться. Он посоветовал мне подождать немного до приезда Великого Князя Сергея Михайловича, чтоб хлопотать о новом назначении.
Через несколько дней явился и Великий Князь. Но он был уже не тот, каким я видел его, когда посетил его в Михайловской дворце: больной, загнанный преследованиями «Прогрессивного блока», который в те дни обрушился на безответственных министров и Великих Князей. Теперь его окружала целая свита любимцев и, когда он появился в зале в походной форме и сапогах на высоких каблуках, то казался титаном среди пигмеев, которых он душил облаками своей колоссальной сигары и которым безапелляционно подносил готовые решения.
Брата моего, с его самостоятельными взглядами на все он, видимо, уже не переносил.
— Ступай переговорить о себе с Барсуковым, — шепнул мне брат на ходу. У него самого, видимо, порвались связи с Великим Князем.
Я знал Барсукова, сейчас он был его правой рукой. Тот принял меня сердечно.
— Первый открывающийся отдельный дивизион будет ваш, — отвечал, он мне. — А покамест отдыхайте!
Я воспользовался этими днями, чтоб съездить еще раз в милый Питер. Явившийся на смену брата Али-Ага Шихлинский со своим окружением не произвел на меня приятного впечатления, а Сережа уехал обратно в свою армию.
У своих я нашел полное успокоение и умиротворение душевное. Моя Алечка, казалось, в мое отсутствие расцвела еще более.
Когда мы очутились одни в уютной, чистенькой гостиной сестры, и, сидя рядом с нею я изливал ей все, что накопилось в душе, она, казалось и не слышала моих слов. Глядя на меня своими лучезарными глазами, с радостной улыбкой на устах она повторяла только:
— Ах, как я рада, как я счастлива!
Теперь все родные объединились вокруг Марии Николаевны, которая в своем одиночестве стала как бы центром всей семьи. Там читались письма от Коли о его жизни в Лондоне, туда приезжал с фронта Тима, ставший любимцем племянник, туда приходила Елизавета Николаевна со всей Сережиной семьей. Лиля приносила письма от Володи из плена. Мария Николаевна хотела перетянуть к себе и Алю, предлагая ей отдельную комнату в опустелом доме. Но Ма-хочка с Ангелиночкой не хотели отпускать ее от себя, она стала для них очагом домашнего уюта, источником тихих интимных радостей. От меня с фронта к ней приезжали всегда молодые офицеры, к ней прибегали барышни Постовские и другие знакомые, и кругом нее всегда била живая струя, она озаряла всех лучами радости и счастья — пели романсы, даже танцевали и скрашивали тихую, почти монастырскую жизнь Махочки и ее дочери.
