— Почему вы не стонете? — спрашивала она. — Неужели вам не больно? Все-таки это облегчает страдания.

— Мне больно не только от стонов, но даже от каждого вздоха, — отвечал я. — Наверное, поврежден нерв. Поэтому я и молчу, как рыба.

— Ну, если вам что-нибудь понадобится, позовите, я буду здесь, в коридоре.

На другое утро ровно в 10 часов подъехала Императрица с детьми. Все, кто только мог стоять на ногах, ждали ее приезда в коридоре. За ней явились обе старшие дочери. Меня пригласили в перевязочную. Императрица сидела, рядом с ней стоял старший врач, княжна Гедройц и помогавший ей доктор. Она взяла из моих рук письмо генерала Шипова и бегло пробежала его.

— Невероятный случай, Ваше Величество, — сказал доктор, осматривая раны, — сквозное ранение живота, пуля прошла на волос от позвонка и не разбила ни кишок, ни кости… Это чудо!

Входное отверстие уже затянулось.

— Кости руки тоже уже зарастают, вот радиография, — продолжал врач. — Мы уже сняли лубки и наложили гипсовую повязку. Общее состояние удовлетворительное, но заметно полное истощение организма!

Девять месяцев непрерывных боев дали-таки себя знать!

Я быстро освоился с жизнью в лазарете. В конце коридора в отдельной комнате лежал барон Таубе, которого я знал еще с первого года в дивизионе, так как он был тогда адъютантом лейб-гвардии первого Его Величества стрелкового батальона, потом мы сражались бок о бок под Скродой-Рудой. Ему оторвало ногу, но он уже шел на выздоровление. За ним ухаживала Грекова, которая потом и вышла за него замуж. В соседних комнатах работала вторая сестра.

В центре лежал очень тяжело раненный капитан Гаскевич, у него все время отслаивались сектора от голенной кости, и он был под страхом, что ему отнимут ногу. Далее за мною находилась группа молодежи: маленький кирасир Ноне, совсем юный, уже выздоравливающий штабс-капитан лейб-гвардии Егерского полка и несколько эриванцев со своим капитаном князем Головани. Все были веселые, симпатичные и жизнерадостные, и, когда одна из княжон помогала матери, а другая отдыхала в коридоре, они окружали ее и заставляли смеяться своим выходкам.

— Смотрите, какие прелестные эти эриванцы, — повторяла заведовавшая столом Величковская. — Совсем не то, как наши чопорные преображенцы. (Ее муж, наш дальний родственник, был старший офицер Преображенского полка).

Иногда, по вечерам, все собирались к роялю, стоявшему в передней комнате, играли и пели. Княжнам больше всего нравилось: «Это девушки все обожают, от принцесс до крестьянок простых. По ночам, об одном лишь мечтают, чтоб сбылися мечтания их»…

Оживление молодежи достигало апогея, когда по праздникам появлялись Мария, Анастасия и маленький наследник. Все бежали в сад и начинали играть в крокет.

У Ольги Николаевны ее правой рукой был молоденький прапорщик Шах-Багов, хорошенький, как картинка, и застенчивый, как девочка. Он всегда стоял немного в стороне и вспыхивал ярким румянцем всякий раз, когда его глаза встречались с глазами Ольги.

У Татьяны был свой любимец: рябой и некрасивый Мелик Адамов, тоже прапорщик Эриванского полка. Кстати и некстати он сыпал шутками и прибаутками, которые всегда встречали одобрение, делал отчаянные прыжки на одной ноге (другая была в гипсе), размахивал крокетным молоточком и потихоньку учил маленького наследника поджуливать, незаметно подкатывая шары.

После операции маленького Ноне уложили в постель подле окошка. А ночью Мелик Адамов умудрился посадить на штору ку-колку-бебе с такими же голубыми глазами и со следами пуха на голове.

— Смотрите, смотрите, Ваше Величество, — докладывал он утром Татьяне и Ольге, — за ночь у Ноне родился ребенок — вылитый портрет родильницы, а он злобствует, скрежещет на него зубами и все время пытается его уничтожить, только не может встать с постели.

Сходство действительно было поразительное — без смеха невозможно было глядеть на обоих.

Вечером вызвали Татьяну (она обслуживала телефон матери) и сообщили ей в шутливой форме о состоянии больных.

Князь Головани тоже не давал маху. Но он метил повыше. Доктор заметил, что Императрица благосклонно к нему относится, и как-то сказал ей:

— Вот, Ваше Величество, смотрите, какой результат компресса — рана уже заживает (у Головани был раздроблен большой палец руки).

— А наша молодежь с компрессами разъезжает по театрам.

— Ну, — вставил Головани, — был бы и я молод, разве вы удержали бы меня вашими компрессами?'

— Сколько же вам лет?

— Сорок, Ваше Величество, уже за сорок перевалило!

— Но, князь, ведь и я иногда смотрюсь в зеркало!

— Зачем, Ваше Величество? — прогремел веселый кавказец. — Не верьте зеркалам, верьте нам, мужчинам!

Кроме офицеров, в лазарете лежало еще 12 тяжелораненых солдат. Помню одного из них — это был хохол, красавец с синими глазами, чернобровый, кровь с молоком. У него также были раздроблены кости пятки, и после длительной операции он с трудом приходил в себя.

Ольга Николаевна стояла, опираясь на перильца его кровати, и с участием смотрела в лицо раненого. Неожиданно в его глазах мелькнул луч сознания. Он впился в нее глазами.

— Эх, касаточка ты моя! — простонал он. — Красавица ты моя!.. Сколько же я перепортил вашей сестры! Бедовый я был!..

К стыду нашему, среди интеллигенции немало было людей, которые не могли отдать себе отчета в трудах Государыни и ее дочерей, которые тратили все свое время и все свои силы на лечение людей, чуждых им по среде и по воспитанию. Был один доктор со сложным переломом в локте, который все время заговаривал со мною о придворных интригах:

— Распутин, вы не знаете, кто такой Распутин?..

При следующем посещении отца я узнал от него все, что только было и что так невыгодно для императрицы старался мне внушить этот доктор. К счастью, он скоро закончил свое лечение и уехал на поправку. Другой был капитан Гаскевич, глубоко возмущавшийся неудачным лечением его ноги.

В конце концов Императрица перевела его в Ортопедический госпиталь по соседству, где ему спасли ногу. А молоденькая его жена, которая день и ночь хлопотала о муже, осталась на все время его болезни в Колоннаде Большого дворца с женами и матерями других раненых офицеров.

По окончании перевязок все выходили на крыльцо провожать Императрицу и княжон. В нескольких шагах от госпиталя через дорогу проходил желоб, и при переезде через него автомобиль слегка встряхивало. По установившейся традиции Татьяна пользовалась этим толчком, чтоб обернуться и еще раз кивнуть провожавшим, которые отвечали ей поклоном, причем Мелик Адамов, стоявший позади Ноне, неизменно пригибал его голову рукой.

По праздникам и во дни именин и рождений кого-либо из Царской семьи в автомобиле приезжали все дети. Они всегда просились провести с нами свой день.

— Ваше Высочество, что же вам подарили сегодня? — спрашивала Величковская Анастасию, которая застенчиво прятала под рукав тоненькие платиновые обручики.

— А, уже вижу! Это подарила вам мама?

— И папа, и мама!.. Из старых маминых вещей… Милая девочка, краснея, старается спрятать ожерелье, которое блестит на ее беленькой шейке.

— А это?

— Тоже самое! Из старых маминых вещей…

Мария Николаевна уже не девочка. Полненькая и пышноволосая, она застенчиво стоит в стороне, временами поднимая свои большие глаза, окаймленные густыми ресницами. По-видимому, она стыдится себя самой, ей кажется, что все замечают, что она уже взрослая… Маленький Наследник иногда приезжает на своем крошечном автомобиле вместе с Деревянкой. Однажды он влетел обиженный и прямо подскочил к Ольге:

— Почему вы меня не подождали?

— Я же говорила тебе, что мы выезжаем ровно в десять.

— Но ведь ты видела, как я бежал!..

На помощь является неистощимый Мелик Адамов:

— Ваше Величество, пойдемте петь! Слушайте: вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки — ква-ква-ква-ква…

У маленького Наследника уже высохли слезы. Его губки шевелятся, и он тихо повторяет: «Ква-ква-ква-ква!».