Перепробовав марки всех сроков, мы решили двинуться на соединение с дамами. Но так как большинство едва могли двигаться на своих двоих, решили встать на четвереньки, чтобы всем караваном явиться пред их ясные очи и сперва испросить себе прощения за долгую отлучку, а потом уже идти к ужину.

Ужин простой, но удивительно вкусный, прошел быстро, и милый хозяин указал каждому свою кровать. Аля устроилась на постели Императрицы Марий Федоровны, а мне отвели покой Императора Александра III. Где положили генерала Постовского и всех прочих гостей, я не помню, так как остаток вечера я уже провел в тумане и заснул как убитый. А утром, тем же порядком, от души поблагодарив радушного хозяина, мы двинулись на перевал.

С выходом в лагерь пошли прежние интриги. Кожин остался в Гомборах, доживая там последние дни до приезда нового командира. Заместивший его подполковник Шауман вместе со старыми командирами окружили нового начальника артиллерии, генерала Менайлова, который сразу поддался влиянию моих завистников. Но им не повезло: Менайлов объявил тревогу, моя батарея только что сменилась, и лошади пошли было на водопой. Тем не менее она все-таки пришла во втором номере.

— Что же это такое? — говорил возмущенный Кулаков. — Извольте взглянуть на приказ. Наша батарея пришла почитай что первой, после дежурной, а они нам клеют выговор!

Действительно, выговор за то, что, будучи дежурной, батарея вышла по тревоге второю.

Я бросился к начальнику артиллерии. Тот сначала не поверил, напялил очки и стал читать по складам.

— Ведь после 12 часов на дежурство вступила батарея 39-й бригады.

— Да ведь я же приказал им играть тревогу до 12 часов!

— А трубач исполнил ваше приказание на несколько минут позднее.

— Ну, тогда извините меня! Я исправлю свою ошибку в приказе. Но это хорошая примета: раз сразу у нас начались шероховатости, потом все пойдет как по маслу.

Но дальнейшего уже не предвиделось: неожиданно ко мне в барак вошел Шауман с телеграммой в руках.

— Австрия объявила войну Сербии, — читал он голосом, прерывающимся от волнения, — Россия объявила войну Австрии, Германия — России…

— Ура! — отвечал я. — Да здравствует Россия — смерть врагам!

— Сумасшедший, — прохрипел Шауман и как ужаленный выскочил из барака.

Лагерь опустел с самого утра. Я подъехал к батарее, стоявшей в резервной колонне на сомкнутых интервалах, и прочел солдатам телеграмму, прибавив:

— Вы знаете, мы исполнили долг наш перед Царем и Родиной в мирное время… Теперь смело можем тягаться с любым врагом и не посрамим русского имени. За нашу будущую славу — ура!

Солдаты встретили войну сдержанно. Они отдавали себе отчет в ее последствиях.

Мобилизация — дело трудное и спешное — для нас не представляла затруднений. Во-первых, мы только что проделали ее в условиях мирного времени, во-вторых, за одиннадцатидневной мобилизацией оставался еще полуторамесячный срок до посадки на станции железной дороги.

Но встретились два крупных затруднения: работа на совесть при керосиновых коптилках была задачей, я решил пожертвовать запасным капиталом, оставленным Гахом, — деньги все равно быстро теряли ценность. За дело взялся неистощимый Володя Сокольский и его «Лейба-телефонисты». Сам он полетел в Тифлис за установками, а его люди занялись проводами, и через несколько дней машины застучали, а казарма вспыхнула огнями, как жар-птица.

С водой дело грозило худшим. Горный ручей, бежавший с перевала, летом превращался в жидкую струйку воды, едва достаточную для питания сотни-другой лошадей. Колодцами с трудом пробавлялось население. Пришлось снова, как в сказке, прибегнуть к «Коньку-Горбунку».

— Братцы, — говорил я перед фронтом, — через две недели пригонят тысячу коней. Инженерное ведомство составляет смету уже третий год, и лошадей придется гонять за десять верст на реку Иору. Надо задержать здесь воду водоемами. Может, кто из вас знаком с этим делом?

— Я знаю, — бодро отозвался один из молодцев, — Мы работали на цемент. Пожалуйте две бочки портланду и людей с инструментом, и через три дня наладим водопой.

Любо-дорого было смотреть на их работу. Они вырубили в известняке три квадратные цистерны — одну для водопоя, другую пониже, — для купанья и третью для стирки белья. За одну ночь вода накапливалась до краев, и когда утомленные дорогой и путевыми лишениями кони прибыли в Гомборы, они могли вдоволь пить и фыркать, полоща ноздри в кристальной влаге.

— Вы прямо, как Моисей в пустыне, — говорил мне почтенный столетний батюшка, настоятель церкви, — Каково? Воду из камня высекли?

И он, и его сестра, как и он — столетняя грузинка, очень полюбили нас и всю нашу батарею. Он журил нас только за празднества во время поста, связанные с неожиданным прибытием гостей. Он был прав — это был пир Валтасара[106]. Спешившие в Тифлис запасные, тянувшиеся всю ночь с перевала, главным образом, туземцы, тушины и пшавы, оставались погреться подле разложенных для них костров; мы их подкармливали остатками из котла, так как свиней и поросят жалеть уже не приходилось. Музыка гремела почти всю ночь, костры пылали, и все принимало вид какого-то туземного праздника.

— Этак и умирать легко, — говорили горцы, прощаясь. — Спасибо вам за все!

Подходили и наши пополнения. Орудийного расчета комплектовать не приходилось: он был великолепен. Но с ним прибыло несколько прекрасных конных разведчиков: взводный унтер-офицер Хаджи-Мурза Дзаболов, которого мы сразу же назначили старшим в команду разведчиков, кавалерийский унтер-офицер Алавердов, тихонький и скромный на вид; бывший конный разведчик 22-го Сибирского стрелкового полка унтер офицер Кириленко, георгиевский кавалер, идеал русского солдата. Всегда исправный, всегда на сытой, вычищенной лошадке, без рисовки, готовый на любой подвиг, незаметный, но безукоризненный всегда и везде. Остальные пошли к зарядным ящикам и в парк. Бывшие пехотинцы были вооружены карабинами и кинжалами: в трудные минуты эти «чукчуры» или «килипучуры», как мы их прозвали, рассыпались впереди батареи или патрулировали ее фланги, заменяя прикрытие, рыли окопы и производили все вспомогательные работы.

Но вот настал назначенный день. Нас отправляли не на турецкий фронт, а на западную границу, куда — неизвестно. Но к посадке мы должны были прибыть на станцию Закаспийской ж.д., в Тифлис.

Батареи выстроились на церковной площади. После молебна батюшка обошел конный строй, кропя коней и всадников святой водою. Все население высыпало на площадь, теснясь между запряжками: многие плакали. Плакал и сам престарелый священник. Вот точное описание нашего выступления:

Помню я, как выступали мы в этот последний поход… Радостно трубы звучали, кони рвалися вперед. Вышел с крестом седовласый батюшка наш полковой, Благословил нас, заплакав, на подвиг наш боевой.

— Добрые люди, прощайте, — был командирский ответ.

— Со славою нас ожидайте — или возврата нам нет. От командирского слова дрогнули наши сердца, Музыка грянула снова и прокатилось «Ура!» Много годов пронеслося, многих в живых уже нет. Только буквально сбылося то, что пророчил ответ. Страха не зная, мы дрались, наш трепетал супостат…

Жертвой измены мы пали и не вернулись назад!

Во главе уходила наша батарея с командиром и конными разведчиками впереди. За ними трубачи на белых конях, далее, одно за другим, орудия с прислугой, за батареями — парки. Позади всех мчался только что приобретенный щегольской экипаж с неизменным Шеф-фером на козлах, в белых перчатках и щегольском кафтане. В нем, — закутанная вуалью и улыбаясь, словно не отдавая себе отчета в будущем, с верой во все лучшее, — верная подруга моей жизни, а рядом с ней — молоденькая Тася, сестра мм. Кузнецовой.

Вот и мост на Иоре, за Мухрованью… Копыта тысячи коней посылают ей наше последнее «прости»…

Шуми волнами, Иора! Красавица, прощай! Вернемся мы не скоро, Так нас не забывай…