Жизнь в те годы была не такой уж дешевой. Если иметь в виду наши восемьсот рублей. Двести рублей каждый месяц мы платили за квартиру, за маленькую частную комнатку, которую снимали.

— А где снимали?

— Я покажу сейчас Вам дом, а Вы сами догадайтесь, где он стоит, раз тоже называете себя ставропольчанином.

В пакете заранее приготовленных фотографий отобрала маленькую любительскую карточку. Карточка уже изрядно выцвела. На первом плане деревья — в Ставрополе, куда ни наведи фотоаппарат, на первом плане окажутся деревья, — а за ними сквозит типичный ставропольский «частный» дом из местного же известняка. Я сам когда-то снимал угол в таком. Даже в мои времена, в конце шестидесятых, три четверти Ставрополя были застроены такими домами, густо обвитыми хмелем и вьющимся виноградом. Поди угадай, где стоит этот: на Осетинке, на Тагиле или на Нижнем базаре?..

— И все же я, наверное, плохой ставропольчанин, Раиса Максимовна. Или слишком давно уехал из Ставрополя — в 1973 году. Не узнаю улицу. Давайте назовем адрес.

— А надо ли? Дом стоит и сейчас. Нужно ли привлекать к нему внимание, смущать покой живущих там людей, родственников бывших наших хозяев. Нет, лучше расскажу Вам подробнее о комнатке, которую мы там снимали, — она буквально встает перед глазами.

— Ну, если Вы так считаете…

— В ней с трудом умещалось даже наше тогдашнее «состояние». Кровать, стол, два стула и два громадных ящика, забитых книгами. В центре комнаты — огромная печь. Уголь и дрова покупали. Еду готовили на керосинке в маленьком коридорчике.

Были у нашей «квартиры» и преимущества. Комнатка светлая, целых три окна — и все выходили в сад. А сад большой, красивый. И были хорошие, добрые хозяева — я это тоже отношу к достоинствам квартиры. Старые учителя-пенсионеры. Дедуля, в отличие от жены и дочери, суров и малоразговорчив. И только выпив, в «нетрезвом виде» учил меня, что «надо трезво смотреть на жизнь».

Здесь, в этой комнатке, в ночь под православное Рождество 6 января 1957 года родилась наша дочь Иринка. В роддоме в медицинском паспорте записали: «Вес при рождении 3 килограмма 300 граммов. Рост 50 сантиметров. Вес при выписке из роддома 3 килограмма 100 граммов. Здоровая». Запись эту помню наизусть, а в те счастливые дни она для меня вообще звучала, как музыка.

В том же году благодаря усилиям коллег Михаила Сергеевича мы получили «государственную квартиру». Она была в доме, два верхних этажа которого при строительстве спланировали как жилье. А нижний, первый — под служебные помещения. Но из-за трудностей с жильем и они постепенно также превратились в жилые. Наша «двухкомнатная» квартира — в недавнем прошлом кабинет с приемной — была последним павшим бастионом. Точнее, для кого-то, для какой-то конторы павшим, а для нашей семьи — обретенным. В результате весь этаж стал огромной восьмиквартирной коммуналкой с общей кухней в конце коридора и с общим туалетом.

— То есть Вы пожили и в коммуналке?

— Да. Здесь жили демобилизованный подполковник, механик швейной фабрики, сварщик газопровода, сантехник… Все это были люди с семьями. И четыре женщины-одиночки: две жили вместе, а две занимали по комнатке. И мы с Михаилом Сергеевичем — впервые в жизни в собственной квартире.

Это было маленькое государство с очень разными и очень суверенными субъектами, если применять современную терминологию. Государство со своими неписаными, но понятными для всех законами. Здесь работали, любили, расходились, выпивали по-русски, по-русски ссорились и по-русски же мирились. Вечерами играли в домино. Вместе отмечали дни рождения. Пренебрежение в отношениях и высокомерие исключались полностью. Это был какой-то непосредственный, естественный, человечный мир…

Михаил Сергеевич подшучивал надо мною. Самое интересное, что он уже тогда употреблял сегодняшний наш парламентский сленг. Писал в одном письме — а письма мне он писал так часто еще и потому, что у нас не было телефона, да и вообще времена были еще «нетелефонные» — «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».

— Ну что ж, сформулировано современно!

— Здесь, в этом доме, я познакомилась с людьми, с кем поддерживала добрые отношения все годы нашей жизни на Ставрополье. Среди них Зоя Васильевна Каретникова — жена подполковника. Человек нелегкой личной судьбы, но щедро одаренный. Переехали они в Ставрополь из Львова по состоянию здоровья мужа — Петра Федоровича. Сегодня его уже нет — пусть земля ему будет пухом.

Зое Васильевне в свое время в связи с профессией мужа-военного не удалось окончить институт — она училась в геологическом. Сама москвичка. У нее были золотые руки и природный художественный вкус. Должна Вам сказать, что никаких спецателье, так же как и спецмагазинов, у нас на Ставрополье не было. Зоя Васильевна двадцать лет шила и перешивала все мне и моей семье. Двадцать лет я дружила с этой женщиной. Была ее верной, постоянной клиенткой.

— Насколько я понял, Вы шили у нее и когда уже были женою первого».

— Да.

— Ставрополь — относительно небольшой город, и мне приходилось слышать, что жена у первого секретаря — модница.

— Это только подтверждает, что у Зои Васильевны были действительно золотые руки.

— Это и было Ваше спецателье?

— Можно считать так. Здесь же я познакомилась с Ксенией Михайловной Ефремовой — работницей швейной фабрики. Ее жених погиб в финскую войну. И она так и осталась одинокой. Я не знаю, конечно, доведется ли когда-нибудь моим давнишним соседкам и добрым помощницам прочитать эту книжку. Но я хочу каждой из них сказать спасибо. Спасибо и Ксении Михайловне за помощь в трудные дни моей жизни, когда я работала, писала диссертацию, ездила в длительные командировки и когда много болела моя дочь…

Вышли мы все из народа… Где-то в начале семидесятых услыхал неожиданное продолжение цитаты: да как нам вернуться в него? Отношения между «вышедшими» и средой, «народом», из которого они вышли, бывают весьма непростыми. Как часто доминантой в них становится едва ли не полное взаимное отчуждение. Одни не хотят, чтоб им напоминали, откуда есть, пошли они, большие начальники или жены больших начальников. Другие — другие безошибочно чувствуют это нежелание.

Почему-то не сами начальники, а именно жены больших начальников чаще всего и «не желают»…

В этом случае все иначе. Я давно обратил внимание на эту способность без натуги, но и без заискивания понимать и принимать мир, откуда и сама она родом. Естественность в отношениях с ним и чувство некоей извечно присущей русской интеллигенции обязательности перед ним. Я не призываю вас умиляться этим, просто прошу отметить в памяти на будущее «однокоммунальщиков» пятьдесят седьмого года. Как часто ведь по мере нашего продвижения «вперед и выше» мы вышагиваем из старых друзей, как из старых одежд.

— Работа означала для меня не только зарплату. Она была и делом, без которого я бы считала свою жизнь несостоявшейся. Студенческие лекции, семинары, научно-теоретические конференции, собрания, диспуты — сколько сил, времени, душевного напряжения и даже бессонных ночей требовали они! Но они многое и давали мне самой. Давали ни с чем не сравнимое чувство морального удовлетворения.

А споры, дискуссии во внеучебное время: в студенческом общежитии, на колхозном поле, куда мы, преподаватели и студенты, ездили на уборку кукурузы, винограда и картошки! И даже у меня на квартире, где тоже бывали мои студенты. Обсуждали все: новые театральные постановки, новые фильмы, события в жизни института, края, страны. До хрипоты спорили, разумеется, и о смысле жизни — что же за студенческий диспут без этого «гвоздевого» вопроса. Словом, дискутировали обо всем, начиная с извечных человеческих проблем.