И все же в данном случае я нарушаю своеобразный «обет молчания», что хранила с 1985 года. Меня подвела к этому сама логика жизни, подтолкнули встречи, контакты с людьми. Живой, неподдельный, я бы сказала, благодарный человеческий интерес к нашему делу сегодня, который так явственно наблюдается во всем мире. Наконец, сама коллизия «советская женщина и перестройка», вопросы ко мне, в том числе и во множестве писем. В обилии встреч, исподволь подталкивавших меня к мысли о книге, были и встречи на американской земле. И первые, и лета 1990 года, поездка с госпожой Барбарой Буш в женский колледж, где девушки буквально засыпали меня вопросами. Все это в конечном счете и переубедило меня.

К тому же за эти годы появилось немало материалов, статей обо мне, где доброжелательность далеко не всегда соседствует с компетентностью, а порой последняя вообще отсутствует, и тогда — домыслы, мифы и даже сплетни становятся «основой» повествования. Да простят меня некоторые авторы, но, если бы не мое имя и не моя фамилия в тексте, я бы никогда и не поверила, не поняла бы, что их «труд» — обо мне.

И тогда я решилась сама рассказать о себе. О своем понимании жизненных явлений, о пережитом, о том, что близко и дорого. Рассказать моему доброжелательному читателю. Рассказать, беседуя. Своим собеседником я пригласила Вас, Георгий Владимирович…

Она отложила очередной листок. Возникла пауза.

— Может быть, надо объяснить, почему именно меня? — спросил я, хотя сам объяснения этому не знал — потому и спрашивал.

— Ну, хотя бы потому, что я Вас знаю. Что Вы родом со Ставрополья, с родины Михаила Сергеевича. Что у Вас, наконец, в семье четыре дочери. Стало быть, Вы человечны и добры. Достаточно?

— По-моему, вполне.

— Нет. А главное, что все Ваши дети живут с Вами. Мне это говорит о многом.

— Спасибо, — сказал я, хотя, признаюсь, первый раз меня похвалили за то, за что дома иногда по-свойски поругивают: мол, непробивной — семь человек в одной квартире. Жаль, домашние не слышат.

Блокнот исписан. Магнитофон выключен. Чай выпит. За окном, за тюлевой занавеской полная, рыхлая темень. Мы ставим на место все, что сдвинули в президентском кабинете: журнальный столик и два кресла. С президентского письменного стола на низенький столик возвращается граненая стеклянная ваза. На прощание оглядываю кабинет еще раз. Рядом с фотографией отца, чуть поменьше, фотография жены — тех, первых лет. Девичье, очень сосредоточенное лицо, внимательный-внимательный взгляд, устремленный прямо перед собой, но больше обращенный внутрь самой себя.

— В год окончания университета. Знаете, на что обратила внимание совсем недавно? Здесь на мне серый жакет и вишнево-бордовая кофточка. Представляете? А еще говорят о непостоянстве женского характера.

Серый — один из ее любимых цветов. Тот самый серый, который писатель Иван Бунин изысканно называл и не серым вовсе, а «жемчужным». Жемчужно-серый.

А ведь фотография — черно-белая!. Значит, помнит — и жакет, и кофточку. Послевоенный студенческий гардероб — не ей одной запомнить его не составляло труда.

Спускаемся по той же деревянной лестнице. На сей раз в том самом, очень функциональном холле замечаю нечто, почему-то не замеченное ранее. Разрисованный картонный домик и пара санок возле него. Трогательным и новогодним повеяло в очень официальном помещении.

— А это — совершенно частная резиденция в резиденции государственной. Внучки. Вы знаете, они обе сейчас хворают — простуда.

В той же машине — через те же ворота. Красноармеец под фонарем у КПП отчетливо козырнул на прощание. Это, кстати, был единственный военный, которого я увидел в резиденции. Да и всего-то видел здесь трех человек; постового, хозяйку и миловидную женщину, принесшую нам чай, которую супруга Президента СССР называла с русской простотой и дружелюбностью: «Шура».

Автомобиля с Президентом на обратном пути в Москву мы не встретили: восьмой час — слишком рано для его возвращения домой.

— Раиса Максимовна, о том, что Вы любите Антуана де Сент-Экзюпери, я уже догадался — несколько раз слышал, как Вы упоминали те или иные фрагменты из «Маленького принца». Нашу сегодняшнюю беседу я тоже начну с известной цитаты Экзюпери: «Все мы родом из детства…»

— Да, я люблю этого писателя и его маленького человечка, делающего большие, добрые дела. Детство — мир фантазии, мечты. Время тысяч вопросов. И первых поисков ответов на них. Оно было у каждого из нас. И тогда, в детстве, казалось, что другого детства и быть не может. Такое, какое было, оно и дорого…

Ходили в школу, на пионерские сборы, потом на комсомольские собрания. Гордились Магниткой, Днепрогэсом, Комсомольском-на-Амуре, челюскинцами, Валерием Чкаловым, Валентиной Гризодубовой. Восхищались подвигом Александра Матросова, Зоей Космодемьянской, молодогвардейцами. Зачитывались книгами. Мечтали о далеких путешествиях, дальних странах, городах. Я лично мечтала быть капитаном дальнего плавания… Мечтали найти клад. Все время искали клад!

— А мои младшие дети больше всего мечтают сейчас встретиться с инопланетянами…

— Нет, мы упорно, не теряя надежды, искали клад. И еще, знаете, играли в войну. Конечно, все дети в той или иной степени играют в войну. Но для детей моего поколения игра эта была исполнена некоего печального смысла: слишком часто соседствовала с явью. Конечно, играли и в школу, и в кукол, но вот у меня в памяти осталось: в войну. И каждый из нас, разумеется, хотел быть партизаном, Чапаевым, Анкой — даже мальчишки, если не доставалось никакой другой «положительной» роли. Никто не хотел быть белым или немцем, фашистом. Не задумывались о том, что те же «белые», скажем, — тоже наши соотечественники…

Да, если сейчас, с высоты пройденных лет, задуматься над детством моим, моего поколения, рассматривая, скажем, фотографии, которые я перебирала перед Вашим приходом, то главное, что вспоминается, — все-таки война. Шла за нами по пятам. Война в Испании. Добровольческие отряды. Война финская. Халхин-Гол. А внутри страны? Тридцатые годы — «враги народа». Помню, как в первом-втором классах в школе вымарывали в учебниках портреты Егорова, Блюхера, Тухачевского. Грустно. Горько…

И наконец, Отечественная. Сорок первый — сорок пятый. Миллионы потерянных жизней, миллионы жизней покалеченных. Опустошенные дома, осиротевшие семьи, разрушенные города, села, сожженная земля… Переполненные вокзалы. Страна — вокзал. Лишь два чувства, казалось, реют над нею: прощания и ожидания. Опухшие от голода лица. И чувство страха — потерять продуктовую карточку, хлебную карточку! — я помню его до сих пор. И сбор колосков, мерзлой картошки в поле. Все это было. Было для меня, как и для всех моих сверстников.

А потом — счастье Победы. Это надо пережить. Счастье возвращения близких и родных — живыми. И вообще — это захлестнувшее после войны счастье жизни, просто, понимаете, физической жизни!

Отец мой 1907 года рождения, украинец. Мать 1913 года, русская, сибирячка-Георгий Владимирович, мы с Вами договаривались, что в моих суждениях не будет какой-то четкой и строгой последовательности, так ведь? Скорее — мозаичность. Импульсивность. Что возникло в памяти, что совпало с сегодняшним настроением. Это ведь не мемуары, не так ли?

— А мне как раз и нравится, что не мемуары. И нравится, что Вы волнуетесь, вспоминая свое детство, те годы, а не раскладываете все бесстрастно по полочкам…

— Папа всю жизнь проработал в системе железнодорожного транспорта. В автобиографиях я всегда писала: отец — служащий-железнодорожник. Беспартийный. Да-да, беспартийный. Вера в партию пришла к моему отцу вместе с Михаилом Сергеевичем — моим мужем. Несмотря на разницу в возрасте, он стал для него коммунистом, олицетворяющим правду и справедливость.

В Сибирь отец приехал весной 1929 года. Сам он из Чернигова, а весной 29-го приехал в Сибирь.