Красный аппарат и увеличенное фото смотрят друг на друга. Когда Президент сидит в кресле за письменным столом, то они с его отцом, уже, к сожалению, покойным, тоже, вероятно, встречаются взглядами.

Книги — снизу доверху за стеклянными дверцами шкафов библиотеки и кабинета. Стараюсь запомнить: может, когда-то доведется писать. Прекрасные фолианты по русской истории: Соловьев, Карамзин, Ключевский… За одной из дверок замечаю наклеенную на торец книжной полки полоску бумаги с надписью от руки: Друзья! Ставьте, пожалуйста, по алфавиту…» Хозяйка, заметив мой взгляд, улыбается:

— На этой территории я и секретарь, и библиотекарь, и картотетчик в одном лице. Пытаюсь внедрить дисциплину…

В точности не знаю, но, возможно, я — первый член Союза писателей СССР, осматривающий президентскую библиотеку. В углу на одном из стеллажей оттененная мощным фундаментом книг — цветная фотокарточка с надписью по-французски.

— Николай Бенуа, — поясняет мне. — На память.

Предварительная, импровизированная экскурсия закончена. Из предметов роскоши, напрягшись, могу назвать два: письменный стол в библиотеке со столешницей из карельской березы — за такими, вероятно, сиживают лишь президенты да классики — и чистота. Та ревностная, живая, почти благоуханная чистота, что парит в невесомом воздухе и чем-то неуловимо напоминает чистоту наших южных, ставропольских горниц — сходство, навеянное, наверное, и увеличенной фотографией фронтовика, пусть с тяжким ранением, но возвратившегося-таки с войны: редкая горница обходится в России без такой карточки. Окна, занавешенные красиво ниспадающим тюлем. Заметив мой взгляд, хозяйка отодвигает край занавески. В некотором отдалении от окна, уже наполовину размытые сумерками, видны силуэты деревьев. Сад?

— Сад… 10 марта 1985 года… Умер Константин Устинович Черненко. В десять часов вечера состоялось экстренное заседание Политбюро. Михаил Сергеевич вернулся домой, а мы тогда были на даче за городом, очень поздно. Вышли в сад. Было что-то давящее в глухой, еще не тронутой весною ночи. За три года — третья смерть. Смерть трех генсеков подряд, трех руководителей страны. Михаил Сергеевич был очень уставшим. Сначала молчал. Потом говорит: «Завтра — Пленум. Может стать вопрос о том, чтобы я возглавил партию». Для меня такой разговор был неожиданностью. В какой-то степени — потрясением. Больше того. Я поняла, что это неожиданность и для мужа. Никаких разговоров на эту тему у нас раньше никогда не было.

Мы бродили по саду, еще лежал снег. Муж опять помолчал. Затем как бы исподволь стал размышлять — вслух: «Столько лет работал на Ставрополье. Седьмой год работы здесь, в Москве. А реализовать что-либо крупное, масштабное, назревшее — невозможно. Как будто стена. А жизнь требует — и давно! Нет, — услышала я. — Так дальше жить нельзя».

Так я впервые услыхала эти слова…

Мы давно сидим за небольшим полированным журнальным столом. Включен магнитофон. В руках у меня записная книжка, ручка. Я вижу, что моя собеседница, несомненно, готовилась к сегодняшней встрече. Но эта подготовка лишена той бюрократической заданности, что присуща нашему брату. У нее даже не блокнот, а листки. Листки из записной книжки и из обычной ученической тетрадки в клеточку, половинки и четвертушки, а иногда вдруг полновесный и полноформатньси белоснежный лист писчей бумаги возникает в этой очень «женской», разномастной стопке. Она поднимает перед собой очередной листок, на котором иногда бывает записана всего одна фраза, и то с сокращениями, мгновение вглядывается в него, как вглядываются задумчиво в карту, произносит, восстановив, записанную в нем фразу или, оттолкнувшись от пометок, развивает свою мысль. И в этих конспективных пометках, как и в самих воспоминаниях, нет усердной методичности. Процесс летуч, как и почерк, его фиксирующий. Я это представляю так: что-то вспомнилось в круговерти дня, возникла неожиданно какая-то искомая мысль, и человек наскоро записал это — на первом, что попалось под руку. Если верно, что стиль — это человек, то в данном случае листки отражают стиль не только мысли, но и самой, отнюдь не беззаботной жизни.

— Так я впервые услыхала эти слова. Сегодня их повторили миллионы людей, вокруг них возникли целые легенды… В ту ночь, пожалуй, и начался новый этап, круто изменивший и нашу, и мою жизнь.

Годы перестройки… Что они дали? Многое. Демократизация всей нашей жизни. Прорыв нового мышления в международной политике. Сопровождая Президента внутри страны и за рубежом, в море человеческих чувств, признания и доброжелательности я вижу главное: рожденную веру в возможность жить без войны.

Годы перестройки дали много, очень много. И вместе с тем — мало. Стране тяжело. Тяжко. Проблемы, накопившиеся за десятилетия, а может — и за столетия. Трудности становления нового. Дефицит потребительских товаров. И еще, тоже очень важное. Говоря словами Ф. М. Достоевского, в смутное время перехода всегда и везде появляется разного рода «сор» — к сожалению, не обошлась без этого опасного, деструктивного, разъедающего «сора» и перестройка. Да и могло ли быть иначе? В общем, время надежд и тревог. Свершений и ломки. Время раздумий и сомнений.

Трудно говорить о себе. Трудно всегда и, пожалуй, каждому. Но сегодня, может быть, мне — особенно трудно говорить о себе…

Зазвонил телефон. То, что не красный, это я угонял затылком. У того наверняка другой звук. Да и не может он звонить в отсутствие хозяина кабинета. Его звонок следует, наверняка, только за ним, за хозяином, по пятам, где бы он ни находился — в кабинете, в машине или в очередном президиуме.

— Как ты себя чувствуешь, Михаил Сергеевич? Устал?

Ответа я не слышал — еще и потому, что встал и потихоньку вышел из кабинета в библиотеку…

— Трудно говорить о себе. Я уже неоднократно получала предложения от разных газет и журналов дать интервью. От издателей, в том числе и американских, выступить с книжкой — рассказом о себе. Я не делала этого. И, честно говоря, не думала делать. Не делала и не думала. По разным причинам, прежде всего — по субъективным. Мне всегда казалось это ненужным. Говорю без лукавства. Зачем рассказывать о себе? Да и вообще — обо мне. Я не кинозвезда, не писательница, не художница, не музыкант, не модельер. И — не политик. Не государственный деятель, принимающий решения и отвечающий за судьбы людей. Я — жена главы Советского государства, по мере сил поддерживающая мужа, помогающая ему — как могу, как делала это всегда, еще с юности, когда мы только связали свои судьбы. В нашей семье всегда было и есть такое понимание: забота каждого члена семьи — общая забота.

В 1985 году в связи с поездками Михаила Сергеевича и визитами к нам глав других государств возник вопрос. По традиции в других странах супруги руководителей участвуют в различных общественных, а также протокольных мероприятиях. В опыте же наших предшественников этого не было. Как быть? Михаил Сергеевич сказал: «Пусть все идет естественно». Так сама собой и у нас начала приживаться практика, принятая во всем цивилизованном мире: у супруги руководителя государства стало появляться и свое общественное лицо. Еще одна, далеко, разумеется, не главная, «либерализация», принесенная перестройкой.

То, что я делаю сегодня, то, как мы с мужем ведем себя сегодня, — это естественное продолжение наших отношений, нашей судьбы и нашей жизни. Мы вовсе не выдумывали чего-нибудь «этакого» для его новой должности. Так надо ли, вновь спрашиваю сама себя, говорить, писать обо мне или мне самой рассказывать о себе? Главное ведь — дело Михаила Сергеевича, его соратников и сторонников. Оно, его дело, определяет, в сущности, и мою сегодняшнюю жизнь.

Да опять же и не принято было у нас, чтобы жены высших руководителей давали интервью, выступали с книгами — к тому же еще о себе. Американскому читателю это, вероятно, покажется предрассудком. Но ведь и предрассудки могут быть традиционными, а супруге Президента, пожалуй, традиции приходится следовать даже в большей степени, чем самому Президенту. Особенно — в подобных вещах.