Как известно, этот диагноз оказался пророческим. Прогрессивный паралич, таившийся в мозгах Ленина, предстал миру через два года после этого нашего разговора.

Однако разница между гимназистом и всероссийским диктатором состоит в том, что первый кончил убийством «представителя старого мира», старика-генерала, а Ленин наоборот, начал с убийств генералов. Зато перед смертью, получив свыше некое просветление, Ленин путем нэпа открыл возвращение в «старый мир».

Представим себе, что в силу каких-то бедствий человечество стало бы дичать до такой степени, что люди опять стали бы гориллами. Это состояние дикости сопровождалось бы многими ужасными явлениями. В частности, забвением самых необходимых знаний. Например, гориллы забыли бы, как добывать огонь. Они жалко мерзли бы в своих лесах, чувствуя, что им чего-то не достает, что им ужасно плохо. Но чего им не достает, они вспомнить бы не могли. Пережевывая сырое мясо, они смутно чувствовали бы, что это гадко, что может быть как-то иначе, но как — забыли… И вот среди этой ужасной, беспросветной жизни, где неясные воспоминания о чем-то лучшем отравляли бы даже скромные радости горилловского бытия, вдруг появляется некая гениальная горилла. Она вспомнила огонь! Вспомнила, что есть такой «красный цветок», который согревает в ужасные морозные ночи, который делает пищу мягкой и вкусной, который светит в темноте и всю жизнь делает прекрасной как сказку. Вспомнив, горилла добыла бы и самый огонь. Разве в глазах остальных горилл непомнящих, горилл, воспользовавшихся великим просветлением гориллы вспомнившей, эта последняя не казалась бы полубогом? Прометей, укравший огонь с неба, навеки зпечатлелся в глазах человечества.

Но чем был бы меньше подвиг этой гориллы? Ведь она вторично родила огонь!

Вот именно так, как некую гениальную гориллу, можно рассматривать Ленина. Ибо на наших глазах совершился процесс совершенно невероятного одичания. Под влиянием коммунистического учения рядовые коммунисты, в течение нескольких лет, превратились в совершенно дикие существа, которые физически ощущали голод, холод и всякие страдания, но, благодаря своей одичалости, совершенно забыли о том, как с этими бедами бороться. Казалось бы, ведь это было так недавно: старый мир не голодал и не мерз. Казалось, так просто вспомнить, что было раньше, вернуться к этому прежнему и перестать страдать. Но нет, они не могли вспомнить. Забравшись в дебри коммунистического леса, они забыли дорогу назад. И нашелся только один, только одна гениальная обезьяна, которая в этом ужасе одичания и мрака сохранила воспоминания. И вот это воспоминание, эта искорка спасла всех. Ленин вспомнил, Ленин вновь открыл огонь, открыл, как согреть замерзающих горилл, как дать им возможность опять выйти на уровень, если не людей, то человекообразных…

И тогда он декретировал нэп.

Я получил, наконец, кой-какие сведения, правда очень сбивчивые, относительно моего сына. Хотя мои друзья-контрабандисты всячески помогали мне, но эти сведения требовали личной проверки. Надо было ехать — и далеко. Куда именно, мне позволено будет об этом умолчать.

Для того, чтобы все испытать, я просил своих друзей достать мне билет самый лучший, какой существует в «этой стране». Мне объяснили, что, за неимением классов, первый класс заменяет то, что раньше было «международными спальными вагонами». И действительно, мне принесли красную бумажку, на которой было напечатано:

«Первая категория. Номер такой-то. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! СССР». Затем стоял герб путей сообщения, то есть якорь и топор. Под ним было «НКПС», т. е. народный комиссариат путей сообщения. Потом: «Отделение спальных вагонов прямого сообщения. Доплатная квитанция к билету номер такой-то. От станции такой — до до станции такой-то. Взыскано за мягкость столько-то, за плац-карту столько-то, за комиссию столько-то, всего столько-то».

Затем стояла фамилия пассажира и дата.

На другой стороне красной бумажечки было напечатано:

Рассмотрев эту бумажечку, я определил, что ночь в спальном вагоне, считая мягкость, плацкарту и билет, обходится около тридцати рублей, т. е. около пятнадцати долларов. Цена весьма подходящая для рабочих и крестьян. Естественно поэтому, что на этой красной бумажке, над гербом путей сообщения, красуется вышеупомянутая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

В вагоне я с ними соединился. Как только я вступил на подножку, меня охватила знакомая, слипингкаровская роскошь. Сколько раз я щелкал зубами на эти самые спальные вагоны во всех «странах рассеянья». Но только здесь, на родине, неожиданно я обрел свое прежнее «социальное положение».

Мягкие ковры, яркий свет электричества, очаровательные двухместные купе, в которых уже были постланы постели с белоснежным бельем, с знакомыми, прежними, толстыми красными одеялами. Все дышало негой и покоем. Проводник предупредительно проводил меня в мое купе, где уже сидел какой-то гражданин, которого можно было бы назвать и господином. Был он чистенький блондинчик, в европейском платье, русский. Впрочем, он был так мил, что сейчас же куда-то смылся, а потому о нем впредь не будет речи.

Я разделся и уселся пока что читать около уютного столика, где лампочка удобно прикрыта колпачком. Сейчас же

появился проводник:

— Чаю прикажете?

Я приказал. И принесли чай в тех же самых серебряных подстаканниках, какие всегда были в употреблении в этих вагонах. Только больших сухарей с сахаром не принес. А их всегда давали раньше. Это большое упущение. Ставлю это на вид народному комиссариату путей сообщения республики рабочих и крестьян.

Я мирно читал коммунистическую брошюру о религии. В ней среди всякой иной прочей дребедени было сказано, что коммунистическая власть уже решила не преследовать религию, ибо замечено, что «от преследований религиозное чувство усиливается». Ну вот, давно бы так. Надеюсь, что через короткое время коммунистическая власть убедится, что усиливается вообще все то, что она преследует, например патриотизм и чувство собственности. Впрочем, это почти одно и то же, ибо «чувство собственности» есть «патриотизм» в отношении своего дома, а патриотизм — есть чувство собственности по отношению к своему государству. Но это в данную минуту к делу не относится.

Вагон нес так, как полагается этому роду вагонов, т. е. как бы неслышно скользил в черноте ночи. Мы нигде не останавливались и проносились через какие-то станции, где, очевидно, какие-то люди так же «щелкали зубами» на мой вагон, как и я в эмиграции. Впрочем, смотрел я на таковые всегда без злобы, без всякой зависти, наоборот, весьма радуясь за англичан и американцев, что они хорошо проспят ночь. Надеюсь, что и мои соотечественники преисполнены таких же чувств. Если они так будут мыслить, и им Господь Бог пошлет когда-нибудь прокатиться…

Двери в коридор я не закрывал. Не прятаться же мне в самом деле! Я был в темно-синей толстовке, в штанах галифе, в высоких сапогах, в синей фуражке с желтым козырьком. Выражение бритого лица было у меня строгое и пуританистическое. Я читал истинно правоверную брошюру, я не участвовал в легкомыслии этого вагона, я всем своим видом показывал, что «есть еще судьи в Берлине», что есть еще истинные коммунисты, которые, хотя и принуждены по своему положению пользоваться вагонами «первой категории», но осуждают эту роскошь и скорбят о ней. Я видел, как весьма прилично одетые личности и очень надушенные дамы немножко этак ежились, когда мой бескомпромиссный взгляд, оторвавшись от книги, на них останавливался.