— Ты тут работаешь? Где именно? — выходя из сонной задумчивости, полюбопытствовал Иван.

— Во дворце.

— Где? Во дворце?!

Он поднял было брови, но удивиться толком ему не дали.

— Так давайте я быстренько покажу вам комнаты, — деловито затараторила Варвара. — Отдохнете пока. Тетя Клава, чувствую, застряла основательно. Не иначе вчера опять кого-то взорвали — теперь, пока все по пять раз не обсудят, домой не вернется...

Неохотно выныривая из мягкой теплоты кресла, разморившего его с такой радостной готовностью, Иван нечаянно столкнул книгу, оставленную Варей на широком подлокотнике. Поднимая ее с пола, он с любопытством взглянул на яркую обложку.

«Сказки и легенды Крыма».

«Гм, интересный выбор для двадцатипятилетней девушки...»

Что это — провинциальная инфантильность? Или сознательное бегство от реальности?

...Выйдя из квадратной комнаты в дверь, противоположную той, через которую они сюда попали — комната была проходной, Иван и Мишка оказались в начале узкого деревянного коридорчика. Туда открывались, в свою очередь, еще несколько дверей, щедро промазанных белой краской.

— Будете жить как короли, — констатировала Варвара, проходя мимо первой двери. — Та комната моя, а эти две пустые... Последние жильцы выехали еще в августе...

Она остановилась и, поочередно толкнув, открыла перед ними двери в две одинаковые маленькие комнатушки. Они оказались даже не запертыми.

— Там все готово, так что выбирайте и располагайтесь... Ну, я побегу, а то дворец закроется, придется завтра выходить!

Это она крикнула уже на ходу и тут же исчезла за дверью. Количество дверей в этом доме начинало завораживать.

Он, наконец, принял душ и теперь одевался, радостно узнавая комнату, в которой провел так много ночей своей юности. Сами стены, кисловатый запах плесени, трещины на теплом крашеном полу, до изумления знакомые, возвращали его в счастливое, полное желаний и надежд прошлое. Здесь он понял, почему с самого начала так сильно ощущение, будто он никогда не уезжал отсюда — не только знакомый интерьер и атмосфера этого странного дома, а само состояние души было почти таким же, как тогда. То же чувство покоя и защищенности, та же уверенность, что тебя любят просто за то, что ты есть, и вместе с тем — душевный подъем, какая-то смутная надежда, предчувствие, что рано или поздно произойдет что-то необыкновенное, волнующее, то, что перевернет всю твою жизнь... Но, однако, откуда ему быть, этому ощущению? Ведь все безумные мечты, которыми он когда-то населил этот дом, уже сбылись! Он и приехал-то сюда в надежде отдохнуть от бурного потока сбывающихся на глазах мечтаний, от того жутковатого зрелища, когда все твои сны вдруг невозможным образом становятся явью, перестают быть сначала мечтами, потом праздником и очень быстро превращаются в скучные, изматывающие будни.

Так почему же он чувствует это волнение, словно юноша «на пороге новой жизни»? В голову пришла смешная идея: «А что, если дело вовсе не во мне? Возможно, этот дом обладает удивительной способностью засорять душу и ум волшебными фантазиями? И независимо от того, сколько тебе лет и чего ты достиг в жизни, когда ты возвращаешься сюда, они странным образом вдруг снова оживают в тебе?»

Иван улыбнулся этим мыслям, решив, что какая, в конце концов, разница, почему он чувствует себя здесь на десять лет моложе и счастливее? Желание поделиться с кем-нибудь любопытными наблюдениями привычно заставило его вспомнить о Мишке. И он тут же внутренне сник.

Иван давно привык и уже почти не замечал легкого, но неотвязного чувства вины перед всем миром за свое в большей или меньшей степени постоянное, по-детски эгоистичное наслаждение жизнью. Многие его мысли и поступки были продиктованы этим чувством и часто представляли собой некое извинение, искупление вины перед теми, кто, по каким-либо причинам, такого наслаждения не испытывал... Пример с Мишкой в этом плане был не очень показателен. Горячее желание ему помочь успешно подпитывалось многими другими факторами. Такими, как, например, Мишкин действительно несчастный вид, который, при его актерском даре, иногда достигал такого совершенства, что невозможно было удержаться от сочувственных вздохов... Тут было и желание поскорее снова обрести в нем того стремительного, жадного до работы и удовольствий, циничного и остроумного напарника по прожиганию жизни, и стремление поскорее освободиться от тяготившего с непривычки чувства некоей ответственности за него, которое, вопреки врожденной безалаберности, незаметно наваливалось на Ивана тем сильнее, чем больше он понимал, что волею обстоятельств или судьбы оказался на данный момент одним из самых близких ему людей, да еще и «официально» признанным с недавнего времени «другом семьи»... К тому же Ивану хотелось с ним работать. Глядя на Горелова, он все чаще мучился сознанием несправедливости — ибо считал несправедливым, что такой «материал», как он, погибает на глазах и, не дай бог, пропадет совсем, если как-нибудь не вмешаться!.. Все это вместе было, разумеется, гораздо сильнее легких приступов раздражения, которые тем чаще, чем дольше это все тянулось, заставляли его отпускать по Мишкиному адресу язвительные, а порой даже злые замечания.

Иван застал его лежащим на кровати — старой, железной, с пружинным матрасом, широкой и разнеживающе-мягкой, точно такой, как и в его комнате.

Мишка лежал на спине, водрузив ноги на высокую спинку и закинув руки за голову. На его лице несмело проступало нечто — со свойственным Ивану оптимизмом, он поспешил истолковать это как мечтательную улыбку.

— Ну, ты, я вижу, балдеешь? Хорошо тебе, а? — спросил он, по влажным прядям на лбу друга догадавшись, что сейчас он так умиротворен тоже после душа, который они по очереди приняли в имевшейся здесь ванной комнате, странно расположенной между лестницей и коридором.

Ванная, кстати, была такая же необычная, как и все в доме...

Эта непривычно большая комната совмещала ванную и туалет. И была очень тускло освещена единственной слабенькой лампочкой в мутном плафоне, прилипшем над зеркалом — большим, тоже мутным, в смешной псевдостаринной раме под ампир. В свое время оно было очень вовремя снято со стены местной парикмахерской, подвергшейся плановому ремонту, и притащено сюда в качестве подарка хозяйственным и деятельным соседом тогда еще молодой тети Клавы — Борей Сделай Движение. Он, как говорится, «сделал движение», и вот — зеркало перед Иваном, а он — перед ним, отражается во всей красе своих тридцати пяти лет, и оно милостиво смягчает своей грязноватой вуалью, в множестве черных и ржавых точечек по краям, огорчительную голубизну «московского загара».

Сама ванна была «сидячая» — таких теперь нигде не увидишь, а над ней страшным агрегатом висела газовая колонка, что тоже было для него, выросшего в чертановской новостройке, своеобразной экзотикой.

Но не это поразило воображение, заставив тихо присвистнуть. В ванной было окно! Настоящее большое окно. Не закрашенное по-совковски белой краской, а более того — раскрытое настежь! Окно выходило во фруктовый сад. Темные листья инжирных, сливовых и персиковых деревьев наполняли комнату травянистым запахом южного вечера, и запах двукратно усиливался влажностью небольшого помещения...

Стоя в «сидячей» ванне под теплыми струями воды, Иван смотрел на пыльные деревья, на розовое, закатное небо над ними, представляя, что там, дальше, плещется темно-синее море, призывно мелькнувшее ему сегодня в окне машины, в узком просвете между скал. Прохладный сентябрьский ветер, проникая в открытое окно, заставлял тело покрываться мурашками одновременно от холода и удовольствия.

Позже, надев чистую футболку и джинсы, зачесав назад мокрые волосы и шагнув сквозь облачко любимого одеколона, он почувствовал себя молодым, красивым, очень голодным и готовым к приключениям...

— Да, хорошо, — ответил Мишка, когда он опустился рядом на громко заскрипевшую кровать.