Мне страстно захотелось, чтобы Йен нашел все, что ищет и о чем мечтает.

— Йен, вы встретите свою мечту. Я желаю этого всем сердцем, — негромко сказала я.

— Может быть, может быть, — подмигнул мне он. — Надеюсь, вы окажетесь правы и я встречу ту, счастливая жизнь с которой продлится больше года. Может, и я когда-нибудь отыщу свои болота…

Вечером перед сном, под пристальным, обвиняющим взглядом Лючии я листала «Грозовой перевал», просматривая диалоги Нелли и мистера Локвуда, пока не нашла нужную строку.

«Мне теперь понятно, что жизнь в глуши может стать желанной…»

Меня не удивило, что Йен привел цитату безукоризненно точно.

Отъезд скульптора на следующий день напомнил о суровой реальности — осталась всего неделя в Риме. Время пролетело моментально. Не успела я и глазом моргнуть, как настала минута попрощаться с Лючией, в последний раз запереть дверь и спуститься на сорок скользких ступенек.

Вскоре я уже сидела в самолете рядом с Йеном, гордо предъявившим мне свой билет, как ребенок, выигравший приз:

— Смотрите, восемь часов, — сказал он, широко улыбаясь. — Взгляните. — Он передал мне билет, словно желая поделиться потрясающей новостью.

— Ну да, это восьмичасовой перелет, — подтвердила я, кивая и медленно произнося слова, как если бы везла больного в психиатрическую лечебницу.

— А затем, — восторженно начал он и выждал паузу, — двухчасовая остановка в Нью-Йорке и три часа полета до Чикаго!

— Да, — снова согласилась я с непонятно отчего ликующим Йеном.

— Вот именно! — подхватил он с радостной улыбкой и круглыми от счастья глазами.

Я не понимала, почему Йен ведет себя как придурок, но напомнила себе, что обещала впредь никогда не судить пристрастно ни его самого, ни его увлеченность работой. У меня было плохое настроение — мы покидали Рим. Совсем с другим чувством я улетала из Нью-Йорка, не сомневаясь, что вернусь, точно зная, когда. На этот раз все было расплывчато и неопределенно: хотя я побросала все мелкие деньги в фонтан Треви[23] и верила, что приеду снова, — очень надеялась, что так и будет, — но знала, что это произойдет не скоро, а ожидание казалось вечностью.

В момент взлета я забыла, как обычно, поволноваться о возможном падении самолета. Я думала о Риме и о том, как много значил для меня месяц в Вечном городе. Я старалась настроиться на Чикаго, но разве можно рваться в Чикаго в декабре? Я старалась раздуть в душе искры радости по поводу ожидавшего меня в отеле платья подружки невесты и утешалась мыслью, что буду самой красивой из свиты новобрачной, настоящим сияющим ангелом счастья, освещающим все вокруг, но когда в окошко самолета увидела, как Рим постепенно уменьшается и остается далеко внизу, в горле возник комок, а глаза защипало.

— Джейн: что с вами? — спросил Йен.

— Ничего, ничего, — ответила я, поспешно вытерев глаза, чтобы ни одной слезинки не скатилось на щеки, смущенная, что почти расплакалась, и не совсем понимая, как Йен это заметил.

— У вас точно все в порядке?

— Абсолютно, — сказала я, думая, что в Риме не завела ни одного романа, в самом романтическом городе на свете умудрившись полностью забыть о личной жизни. Меня почему-то перестало беспокоить, что все подруги уже как-то пристроены и только я одна. — Дело в том…

— Да? Что?

— Рим… Как это…

— Да?

— Теперь я вижу — жизнь в глуши может быть желанной, хотя еще недавно не поверила бы, что можно добровольно прожить целый год на одном месте».

— Джейн, — негромко сказал Йен. — Как я вас понимаю…

И я ни на секунду не усомнилась, что это так.

Артвыставка в «Нейви пир»[24]

Чикаго, Иллинойс

Хорошая новость состояла в том, что после долгого перелета, просмотра фильмов и интересных бесед приземлиться в Нью-Йорке оказалось вовсе не так уж скверно. На душе потеплело, стоило мне увидеть знакомые таблички американской таможни. Когда мы с Йеном встали в разные очереди для въезжающих в США, я уже искренне радовалась возвращению домой.

А плохой новостью стало то, что, выйдя из терминала в арктическую промозглость Чикаго, я уже не чувствовала себя как дома: все ощущения забивал ужасный холод. А по приезде в отель оказалось, что платье подружки невесты для свадьбы Элизабет мне мало — я даже не смогла застегнуть молнию. Я прибегла к спасительной электронной почте, надеясь, что на фирме войдут в мое положение.

Мы с Йеном встретились в ресторане на первом этаже, наскоро позавтракали, затем закутались в шарфы, надели пальто, натянули перчатки и шапки и вышли на мороз. Чикаго — это вам не Рим: ни приключений, ни восторга, ни новых открытий за каждым поворотом; от отеля до «Нейви пир», где устраивалась выставка, вела прямая как стрела улица. И Боже мой, какая стояла холодрыга!

Потянулись одинаковые дни, полные привычных дел. Каждое утро я начинала с изгнания злых духов, поселившихся в шкафу моего номера и заставлявших одежду садиться за ночь, — до того все стало тесным. С Йеном мы встречались за завтраком, потом отправлялись на выставку. Единственным способом отогнать мрачные мысли об абсолютном нуле за пределами отеля стало бесконечно напевать про себя «ла-ла-ла-ла-ла». «Ла-ла-ла» делало возможным выживание во время нашего восхождения на Эверест, то бишь полярной экспедиции от отеля до галереи.

В павильоне нас навещали расфуфыренные пиарщицы и иногда клиенты — две скульптуры были проданы. А нам приходилось целыми днями смотреть на рисунки, изображавшие лица злых младенцев: иные были выполнены с явной иронией, другие, глядевшие с полотен, внушали неподдельное отвращение. Дело в том, что наш павильон находился напротив экспозиции галереи Лану, странного, если не сказать жутковатого заведения, представляющего предметное, или фигуративное, искусство. Как и наша галерея, эта приехала с персональной выставкой; но в отличие от нашей экспозиции представленный Лану художник не относился к числу гениев. Гретар Ингварссон являл собой скорее полярную противоположность гениальному современнику: серия его картин была посвящена изображениям безобразных младенцев с очень неприятными глазами, в упор глядевшими на зрителя. Йен, который ни разу дурного слова не сказал о коллегах по цеху, обронил, что Ингварссон из Исландии, а тамошние жители широко известны склонностью к депрессии.

Если климат Исландии напоминает нынешнюю чикагскую погоду, я вполне понимаю бедняг исландцев.

По окончании первой недели выставки Йен не уехал, как в Лондоне или Риме. Я терялась в догадках, почему он решил остаться, хотя очень этому радовалась. Дни текли себе потихоньку, и, несмотря на легкую скуку, мне нравились безмятежность и покой. Однако висевшие над душой головы злых младенцев вгоняли в настоящую депрессию, и в результате я потеряла аппетит. Духи из шкафа сразу исчезли, как по волшебству, одежда больше не трещала на мне по швам. Молния на платье подружки невесты почти сходилась, что явилось настоящим счастьем, ибо фирма по пошиву платьев отказалась предоставить мне наряд большего размера. Согласно американской системе ценностей, о которой я вспомнила, вновь обретенная стройность считалась поводом для праздника, но у меня была и другая причина радоваться. Выяснилось, что, несмотря на новые правила Дика Риза, отменившего зимние отпуска, мне не грозит одиночество в праздники. Вместо поездки в Теллурайд, как первоначально планировалось, мои сняли домик в Санта-Фе (у Илайджи щенок жил в Таосе), так что на Рождество мы все-таки соберемся вместе.