Прозвенел первый звонок, и в публике возникло спонтанное движение по направлению к дверям зала.

– Валентин Иванович, – обратилась к Шажкову Лариса Яковлевна, – Софья Михайловна, когда говорит о вас, всегда, как бы зацветает – как вишня, знаете ли. Правда-правда, – она рубанула рукой, перечёркивая возражение, которое зарождалось в Совушкиных глазах, – и не одна я замечала. Теперь я увидела, наконец, источник вдохновения.

– А что, она часто обо мне говорит? – с искренним интересом спросил Валентин. – Сова… Софья Михайловна, это правда?

– Это правда, – сказала Совушка, допивая из бокала шампанское, запрокинув голову, как пять минут назад это сделал сам Шажков, – я всем говорю, что ты – мой любимец.

– Кому «всем»?

– Ларисе Яковлевне.

– Валентин Иванович, – мы очень ценим ваше творчество в качестве поэта и певца, – тронув Валю за локоть, сказала Лариса Яковлевна.

– Видишь, промоушн тебе делаю, – сказала Совушка.

– А что, мне тоже нравится ваша песня «Я лыс и зол», – неожиданно вступил в разговор внук Максим.

– Спасибо, Макс, – прочувствованно сказал Шажков, тронув мальчишку за плечо. – Не пора?

– Конечно-конечно. Мы вас бросаем и идем к себе на хоры. Увидимся в антракте, – Лариса Яковлевна, взяв протянутую руку мальчишки, двинулась вместе с толпой к правой двери.

– Сова, пошли и мы?

– Да, сейчас, – Софья какое-то время смотрела вслед бабушке, которая по совместительству являлась её начальником. Затем привычным движением взяла под руку Шажкова и, первой сделав шаг вперед, вовлекла его в толпу, сгрудившуюся у центрального входа в зал.

Купив две программки, Валентин и Совушка заняли свои места в середине партера с левой стороны. Шажков отметил про себя мудрость Совушкиного выбора: места были не очень близко к оркестру, но и не так, чтобы далеко от него, и в стороне, противоположной от ударных и духовых. Очень предусмотрительно, учитывая, что в программе значились Прокофьев и Шостакович. Шажков уже неоднократно отмечал про себя, что прекрасный зал, в котором они с Софьей сейчас находились, с белой колоннадой и алой бархатной отделкой, изначально предназначенный для танцев, мало подходил для музицирования. Где-то в нём таился акустический изъян, который не каждый дирижер и оркестр могли побороть. В реальности только маэстро Мравинский, наверное, и смог. У остальных же духовые и ударные всегда были чрезмерны на фоне других инструментов, звучали резко и не всегда так, как задумал композитор. Так, во всяком случае, казалось Валентину. Он никогда на этом не настаивал и ни с кем по этому поводу не спорил.

Прокофьева должен был играть американский пианист, кажется, довольно известный, судя по количеству публики и особенно иностранцев.

– Билеты, наверное, дорогие, – подумал Валентин и поинтересовался у Совушки.

– Ещё бы, – с долей укора в голосе сказала Софья, – прямо разорилась на тебе.

– Сова, ты чего такая колючая? Будто ты ёж, а не сова.

– Не знаю… – с видимым облегчением выговорила Сова. – Как-то чувствую себя уязвлённой. Почему-то.

– Прости, если я в чём виноват.

– Ты ни при чём. Точнее, не совсем причём. Тут дело во мне, наверное. Отстаю от тебя. Перестаю понимать.

– Было бы что понимать, – с усмешкой, в которой промелькнула досада, произнёс Валентин, – нечего понимать ещё.

– Как страшно, – подхватила его тон Софья, – представляю, что будет, когда это созреет.

– Сам побаиваюсь, – рассмеялся Шажков, погладив полную руку Совушки и ненароком заглянув в декольте. Софья чуть прижалась к нему мягким бочком. Так они и сидели дальше, с удовольствием ощущая друг друга и время от времени обмениваясь короткими репликами.

Зал постепенно заполнился, то тут, то там стали раздаваться нетерпеливые хлопки, оркестр утих. Все ждали дирижёра. Вот он появился, маленький, но страшно энергичный. За ним под аплодисменты вышел флегматичный пожилой американец в черном смокинге, сел за длинный, как лимузин, рояль в центре сцены, окружённый оркестрантами, словно зеваками на улице, и концерт начался.

Американец играл очень специфически – так, по крайней мере, показалось Шажкову. Он смотрел на произведение как бы с высоты и, не опускаясь до нюансов и мелких эмоций, рисовал общий контур, выявляя при этом неочевидные связи, обозначая потоки эмоций и мыслей и подчиняясь логике музыкального языка, замыслу композитора и собственному исполнительскому ощущению.

– Смотри, как гладко лабает, – шепнул Валентин Совушке в каденции первой части на подходе к кульминации. Китайские пианисты в этом месте выделяют такой шквал эмоций, что дурно бывает. А этот неврубенно и расчётливо углубляет и препарирует тему. Вот последние трепетные аккорды, и далее – широкое прокофьевское фортепианное арпеджио, скрипки – все вместе, как стон чаек в шторм, – и духовые, голос рока, сметающий все на своем пути. Валентин чуть отстранился от Софьи, так как у него всегда здесь перехватывало дыхание, начинало предательски колотиться сердце, потели руки. Он стеснялся. Но Совушка теснее прижалась к нему, как бы ища защиты, её сердце также быстро билось, рука вспотела, по телу проходил озноб.

«Ох уж эти женщины, – подумал Шажков, с удивлением и нежностью поглаживая Софьину кисть, – ничего не боятся, никого не стесняются».

Четвертую часть американец, как показалось Валентину, запорол. Самую русскую из тем концерта он проиграл с эллинским спокойствием и презрением, душевный надлом представил как досадную неполадку, как сломанную игрушку: чинить накладно, да и вряд ли возможно, проще новую купить.

Но в целом здорово играл американец. «Молодец», – подумал Шажков.

– Ну как? – спросил Валентин Софью, когда отгремели аплодисменты.

– Мне очень понравилось, – сказала Совушка, – я слушала твоими ушами и много нового услышала.

– Общечеловеческие, шекспировские страсти этот пианист понимает, – возбуждённо сказал Шажков, – а вот русские – нет.

– Так ведь не русский он, – засмеялась Совушка, крепче взяв Валентина под руку. – Это ты у меня русский, даже слишком. Пошли, послушаем, что скажет Лариса Яковлевна.

– И внук её Максим, – усмехнувшись, добавил Шажков.

Бабушка с внуком нашлись не сразу. Максима послали в туалетную комнату, из которой он вышел недовольный со словами: «Чтоб я когда-нибудь закурил». «Посмотрим», – подумал Шажков. Лариса Яковлевна, восхищенно жестикулируя, говорила:

– Вот вам, Валентин Иванович, западный стиль игры: без истерик, знаете ли, без надрыва.

Шажков сочувственно покивал, не желая развивать полемику, и спросил Максима: «Тебе понравилось, Макс?»

– Хорошо, только очень громко.

– Ну, привыкай. Подрастешь, будешь вживую слушать рок. Там погромче бывает.

– Там все время громко, можно привыкнуть. А здесь – неожиданно громко.

– А ты кем хочешь быть-то, – переводя разговор на другую тему, спросил Шажков.

– Ещё не решил, но скорее всего – пианистом.

Лариса Яковлевна и Совушка переглянулись и засмеялись.

– Только я бы по-другому сыграл, – раздухарившись, продолжал мальчишка.

– А как? – хором спросили женщины.

– Я бы, – Максим торжествующе оглядел всех, – оркестр сделал в два раза тише, а лучше бы совсем выключил.

– Ну-у, Максимыч, – разочарованно протянул Валентин, – во втором отделении ведь вообще фортепиано не будет, один оркестр. Если его выключить, будем слушать тишину.

– Какое прекрасное произведение мы сейчас будем слушать! – восхищенно цокнула языком Лариса Яковлевна. – Ну вы тут, мужчины, поговорите, оботрите, как говорят в современном мужском кино…

– Перетрите? – уточнил Шажков.

– Да-да, перетрите тут, а у нас с Софьей Михайловной деловой разговор есть.

– Сегодня воскресенье, – вполголоса проворчал Валентин, но его услышали: «Ай-ай, Валентин Иванович, мы же и по женским делам идем».

– Ну что, будем перетирать? – без энтузиазма спросил Шажков Максима.

– Не хочу я перетирать, – неожиданно заявил он, – и вообще, я вам соврал. Никаким пианистом я не хочу быть. Это она хочет.