В общем, если на слух «чёрные» музыкальные стили Шажков ещё воспринимал, то «картинку» – нет. Его выводили из себя густо заселившие российский и европейский музыкальный телеэфир наглые – как ему казалось – слюнявые чернокожие выпендрёжники со стеклянными глазами, растопыренными пальцами и вечно спущенной мотнёй. В узком кругу он неполиткорректно именовал эту братию «пиндосами» и в душе соглашался с Сальвадором Дали, который в своих записках ругался на Пикассо за то, что тот ударился в заимствованный из Африки примитивизм, не замечая за своими плечами глыбы великой европейской культурной традиции. Впрочем, Валентин в душе допускал, что здесь он, возможно, просто устарел.
Итак, Шажков почувствовал, что репертуар его, похоже, тоже устарел. И вообще, что-то изменилось с прошлогоднего концерта. Фелинский с Никифоровым сумели только один раз оторваться от своих дел, чтобы с Валентином «прогнать» в клубе репертуар, и без особого энтузиазма согласились на большую репетицию с приглашением всех участников джем-сейшена. Такие репетиции, если они удавались, иногда были поинтереснее самих концертов. Тем более что в этот раз вместе с группой «Примавера» должны были выступить такие разнообразные мастера своего дела, как джазовый саксофонист Николай Петрович Разгуляев (по приглашению Брика), восходящая звезда питерского андеграунда, певица, известная в местных кругах как Пташка (по приглашению Шажкова с подачи Совушки) и молодой, но уже популярный соло-гитарист по прозвищу Бен Ладен.
К предстоящему концерту Шажков приготовил только одну новую песню (коллеги по ансамблю вообще не предложили ничего), и эта песня была на стихи Лены Окладниковой, те самые, что Валентин «подсмотрел» на экране её ноутбука.
Примечательно, что стихи он у Лены для песни взял, а её саму на репетицию и на концерт не пригласил. Здесь по-прежнему правила бал Совушка Олейник, которая в тёплый майский понедельник с опозданием на час прибыла на репетицию в клуб Брика. Клуб прятался во дворе-колодце за третьим флигелем бывшего доходного дома в районе Сенной. Дом и двор, вероятно, не попали в программу реновации городских кварталов, а потому имели знакомый всей России по сериалу про «ментов» подчеркнуто неухоженный вид. На грубой железной двери, ведущей в полуподвал, висела неожиданно изящная табличка с виньетками и короткой надписью «Клуб „ФАКЕЛ“», и больше ничего. Сбоку на стене чьей-то искусной рукой было исполнено двухцветное граффити, которое гласило: «CLUB FUCKEL». Всё интеллигентно, никаких похабных рисунков, ничего такого пошлого.
Совушка прибыла вместе с Пташкой на побитой «БМВ-трёшке», за рулем который сидел Пташкин продюсер и по совместительству телохранитель по имени Павел. К этому времени примерно половина программы уже была отыграна. Шажков с друзьями сидели на ступеньках маленькой сцены, заставленной аппаратурой, и под еле слышное шипение, исходившее из высоких колонок, пили пиво.
Клуб «Факел» образовался из ранее бывшего в этом помещении подросткового клуба с тем же названием. В клубе был сделан приличный ремонт, и сейчас он включал танцпол с длинной барной стойкой вдоль стены и компактной сценой, бильярдную на четыре стола, а также кухонно-хозяйственный блок и просторное помещение под сауну, пока не отделанное и использовавшееся для хранения стульев. При необходимости эти стулья можно было вынести на танцпол и превратить его в камерный зрительный зал, человек на восемьдесят.
Валентин знал, что Брик был против строительства сауны: мол, клуб – не публичный дом. Однако знающие люди говорили, что клуб не может вечно существовать на благотворительные взносы любителей бардовской песни и прочего занудства и что скоро придется зарабатывать реальные деньги, пусть и таким неблагородным образом.
Но всё это были вопросы стратегии. А сейчас Брика, судя по всему, интересовал один вопрос: какая публика придет на вечеринку.
Алексей Брик был худ, черноволос, резок и нервен в движениях, но при этом точен в мыслях и обстоятелен до занудства. Шажков считал его одним из самых близких своих приятелей.
– Значит так, твоей публики сколько будет? – Брик отставил початую бутылку пива и глянул на Валентина.
– Приглашенных человек пятнадцать, каждый приведет «свиту» человека по три в среднем. Наверняка кто-то сам придёт. Уже больше пятидесяти получается.
– Какой средний возраст?
– Разный, от двадцати до сорока.
– Да нет, средний какой?
– Ну, тридцать.
– Вот, а у этой Птицы, Пташки, или как её там, у неё молодёжь сопливая. Да ещё, наверное, с наркотиками.
– Ну, каждому своё, – пошутил Валентин, – мы алкоголики, а они наркоманы.
– Нет! – замахал руками Брик. – Вляпаемся с наркотиками – кранты. Наркотиков я не допущу.
– Лёш, я пошутил, – примирительно сказал Шажков, удивившись его испугу.
– Ты поосторожнее с шутками, а то наша государственная вертикаль уголовщину пришьёт в два счёта.
– Насчёт молодёжи ты, пожалуй, прав. Самой Пташке девятнадцать лет, и публика у неё соответствующая. Хотя, говорят, она нравится и тем, кто постарше.
– Так, – продолжил Брик, – ну а у Николая Петровича публика солидная. Зрелая публика, хоть его любит и молодёжь. Что получается? Получается окрошка. Я знаю, чем кончаются такие сборища – недовольны будут все.
– По-моему, это было ясно с самого начала, – Шажков даже привстал от неожиданности. – Но что-то менять уже поздно.
– Да не менять, – с укоризной в голосе произнёс Брик, – менять не нужно, нужно грамотно управлять этой толпой.
– Управление толпой – это по твоей части, – с облегчением ответил Валентин.
– Ну да, артисты пленяют воображение, а Брик расхлёбывает последствия. Вместе будем управлять, не отвертитесь.
Брик широким шагами пошёл по периметру помещения.
– Начиная отсюда, поставим ряды стульев. Остальные – вдоль стен. Для танцев – вот этот пятачок. Танцы вообще не поощряются. Да если грамотно дело поставить, то никаких танцев и не будет. Сейчас под рок танцевать не умеют.
Он подошёл к барной стойке.
– В баре – только пиво. Никаких крепких напитков. Для нас, конечно, все будет, но без афиширования. Что же всё-таки с наркотой делать? С наркотой вот сталкиваться всерьёз не приходилось, – Брик остановился и задумчиво посмотрел на Шажкова, – надо посоветоваться с Бамбино. Точно, Валя, с Бамбино сейчас посоветуюсь, – Брик достал мобильный телефон и отошёл в сторону.
Шажков не знал, кто такой Бамбино. Его вообще больше интересовал музыкальный аспект, нежели организационный. После завершения первой части прогона Валентин не без некоторого смущения спросил Фелинского о своей новой песне.
– Ничего такая штучка, – секунду помедлив, произнес Фелинский (глаз при этом не прятал, и Шажков облегчённо вздохнул), – не совсем в твоём стиле, но ничего. Чьи стихи?
– Текст одной моей подруги.
– Ну, во-первых, это стихи, а не текст, на музыку гладко он не лёг. А во-вторых… Очень всё это сентиментально. Мило, но не модно.
– Не одобряешь?
– Почему, одобряю. Я сам стал сентиментальный. Стареем.
– У меня с этой подругой, кажется, серьёзно получается.
– Наконец-то. Поздравляю.
– Рано ещё.
– Давай-давай… Скачи-скачи. Жеребята набирают силу…
– Софье только не говори.
– А ты эту подругу…
– Лену…
– Ты её не пригласил на концерт?
– Нет. На концерте будет Софья. Это Софьин концерт.
– Прощальный? – усмехнулся Борис.
– Не знаю. Не хочу пока так думать, – произнёс Валентин.
Фелинский сам уже давно был женат и имел двоих детишек. Шажков любил его в качестве семьянина и ценил в нём редкое сочетание семейной ответственности и нерастраченных творческих потенций. Словом, в этом отношении Фелинский был для Валентина положительным примером, можно сказать, даже «маяком». Однако в собственном творчестве Борис всё более углублялся в публицистику, отходя от музыки. Он публиковался и участвовал в общественных дискуссиях на радио. У него появился круг общения, в котором Шажков был лишним, и это постепенно отдаляло друзей. Опусы Фелинского можно было отнести к жанру политической сатиры модного либерального толка, в которых довольно зло высмеивались современные политические нравы, и особенно доставалось «народу» за неразборчивость, леность и отсутствие вкуса к свободе. Шажков сначала с симпатией относился к этому жанру, расцветшему в 90-е годы, но постепенно остыл и стал всё чаще испытывать раздражение из-за нечувствительности авторов к духовным переживаниям и социальным сдвигам, которые Валентин воспринимал как близкие ему и плодотворные, а также уверенности критиков «народа» в отсутствии цивилизационной ценности целых пластов и традиций жизни, истории и культуры, российской вообще и русской в частности. «Право же, – думал в связи с этим Валентин, – избыток Чаадаевых убивает веру в лучшее и подавляет созидательные потенции даже у неисправимых оптимистов».
