В углу, развернутый так, чтобы музицирующий мог окунать свой взгляд в распахнутые окна, белел кабинетный рояль с золотой меткой «Bechstein». Над пузатым бюро висел портрет хозяйки в легком платье с пучком васильков у корсажа. Насмешливо вздернутый подбородок, русые завитки, падающие на шею, синие глаза, сосватавшие ей в пожизненные спутники лазурные атласы, синие бархаты, васильки, фиалки, сапфиры… Дикси хотелось верить, что эта женщина, странно похожая на нее, прожила красивую жизнь, а синева ее глаз, не поблекшая к старости, дарила вдохновение влюбленным. Кто был ее избранником — барон, почему-то пренебрегавший портретами, или другой, скрытый тайной?

На бюро большая фотография в массивной рамке: коричневатая плотная бумага запечатлела семейство, снятое на фоне романтического горного массива. Дама в маленькой шляпке, стройный офицер со светлыми густыми усами, в белом, щедро украшенном галунами мундире австрийской армии, и двое малышей, лет трех и пяти. Вот так сидели они в ателье фотографа более полувека назад, улыбаясь и прижимаясь друг к другу по его команде, чтобы оставить в осиротевшем доме кусочек картона, мало что говорящий чужому взгляду.

Кто же теперь вспомнит, что, попав в фотосалон «Венский шик», младший — Юрген испугался сильных ламп, пятилетний Хельмут просился «пи-пи», и офицер в сопровождении фотографа водил сына в туалет, предоставив потом жене исправлять все неполадки в костюме малыша.

Тяжелая серебряная рама, под рамой конверт, на котором размашисто, с изысками архаической каллиграфии выведено: «Мадемуазель Дикси Девизо. Лично». Дикси вскрыла плотную бумагу лежащим тут же костяным ножичком и, опустившись в кресло, придвинула свечи. Вычурный, грациозный почерк, приятный голос, звучащий из-за строк, — печальный с оттенком доброжелательной властности сразу же покорил ее.

«Милая девочка, едва знакомая мне Дикси! Не очень доверяю кровным узам, больше — своему сердцу. Твои васильковые глаза тронули меня. Увидев в Женеве четырнадцатилетнюю красавицу, еще не осознавшую своей власти, я поняла, что ей предстоит услышать, а возможно, и пережить то, что слышала и пережила я.

Не правда ли, Дикси, тебе не раз твердили про «фиалковый взгляд» и «синий омут», а те, кто клялся в любви, «мечтали утонуть в бездонном океане» твоих глаз? Или нынешнее поколение предпочитает иные сравнения?

Убеждена, что время меняет не так уж много, если не принимать во внимание поверхностное — моду, лексику, манеру выражения чувств. Главное же, предназначенное нам судьбой, остается неизменным. И, верно, от этого меня мучит мысль о сопоставлении наших судеб, схожести выпавших жребиев.

Поверь, тебе придется испытать Большую любовь, девочка. Это прекрасный и мучительный дар, с которым не всякому дано справиться. Запомни, настоящая любовь помечает избранных, обязуя быть достойными ее. Эта пьеса для двоих, равных по силе партнеров и, увы, неизбежно печальная! Великая любовь притязает на Вечность, а значит, не может иметь земного завершения. Жизнь мимолетна, с помарками случайностей, нелепостей, неизбежной грязи. Ромео и Джульетта остались бессмертными возлюбленными потому, что не успели замарать свою любовь жизнью.

…У меня позади долгий путь, и единственная неоспоримая мудрость, оставшаяся в финале, состоит в том, что он был слишком долог. Именно это я и завещаю тебе прежде всего, Дикси: сумей «сыграть» свою любовь красиво, не позволяя тлению коснуться ее.

Смерть не страшна сама по себе. Она безобразна или прекрасна в зависимости от момента, который вправе выбрать мы сами — наше чувство гармонии. Запомни, лишь только смерти дано подарить любви вечность…»

— Фрау Девизо, простите, я подумала, что могу понадобиться вам. — На пороге комнаты стояла Труда. — С прибытием, добрый вечер.

— Войдите. Я только что прочла адресованное мне тетей письмо… Известно ли вам, что за история случилась с мужем Клавдии Штоффен? Я еще ребенком слышала в семье какие-то разговоры, но не улавливала суть.

— Мне довелось быть знакомой с бароном. Собственно, «бароном» все называли его по привычке. Герхардт фон Штоффен лишился титула в двадцать три года, после революции, уничтожившей империю, а с нею императорский двор и все дворянские привилегии… Тогда в этом доме работал мой дед, а его дочь, то есть моя матушка, стала прислугой молодой баронессы после того, как в 1928 году новобрачные поселились в Вальдбрунне. Пятнадцать лет назад я заменила заболевшую мать. Господина Герхардта тогда уже не было на свете… Моя покойная мать унесла с собой подробности того страшного дня, когда был убит барон… Нет, он не погиб на фронте, хотя командовал австрийскими войсками почти до самой победы — до освобождения Австрии от фашистов.

В 1943 году немецкой торпедой был потоплен корабль, на котором Штоффены отправили в Америку с друзьями и гувернанткой двоих своих сыновей — девятилетнего Хельмута и семилетнего Юргена. А через два года барон был застрелен неким человеком, любившим баронессу… Его звали Теофил Ленцер, он обладал слабым зрением и не мог воевать… Говорят, что вся дворня собиралась под окнами, когда господин Ленцер играл на этом рояле, а баронесса пела… У нее был очень хороший голос, и до замужества, как рассказывала мама, Клавдия мечтала об оперной сцене… Часто слышали, как она пела на башне, надеясь, что звуки уносит ветер…

— Неужели, Труда, этот подслеповатый музыкант Теофил убил барона? Как-то странно…

— Да, господин Штоффен вызвал его на дуэль и нарочно встал прямо под пулю. Он, вероятно, надеялся, что госпожа Клавдия обретет счастье с другим… Ведь она была на пятнадцать лет младше мужа.

— Вряд ли, — задумалась Дикси. — Скорее всего своей смертью Герхардт хотел убить их любовь.

Труда пожала плечами.

— Все это уже никогда не прояснится… Но говорят, что Клавдия вовсе не любила господина Ленцера. Поэтому сразу после дуэли он пытался убить себя. Как-то неудачно. Три дня лежал здесь с развороченным животом и не мог умереть. Просил в бреду, чтобы Клавдия пела… Страшная история… Бедняжка баронесса — сразу два гроба! Я слышала, что она и сама едва пережила все это… Такая несчастная судьба.

— Довольно, Труда. Расскажешь в другой раз.

— Да больше вроде и нечего. Баронесса часто доставала свадебное платье, в котором венчалась с господином Штоффеном. Ему было 33, а ей — восемнадцать… Она плакала здесь одна, опустив шторы, а иногда играла… Подолгу играла, до самого рассвета…

«Кого оплакивали вы, тетушка Клавдия? — Дикси посмотрела в дерзкое лицо на портрете. — Героического супруга или незадачливого музыканта? Придется выбирать версию по вкусу. И я догадываюсь, кажется: баронесса оплакивала себя — то, что не сумела уйти первой».

Поездка в имение несколько отрезвила Дикси — ее мысли о самоубийстве казались надуманно-театральными и до тошноты пошлыми. Одно дело — покончить счеты с жизнью нищей бедолаге, опустившейся, затюканной, измученной одиночеством и презрением к себе. Флакончик с желтыми пилюлями — жалкий атрибут заурядной мелодрамы. А Белая башня — замах на трагедию! Причина — оскорбленное женское тщеславие. Воинственное вдохновение мести, руководившее поступками Дикси, сменилось стыдом и разочарованием.

«Похмельный синдром, — думала она, следуя за Рудольфом в комнату Клавдии. — Тошнит от одних воспоминаний о старательной подготовке самоубийства, завещаниях, письмах. Гадость и стыд. Ведь если честно, — тебе просто-напросто нужен Майкл — испуганный, пристыженный, виноватый, вымаливающий прощение у твоих ног».

Но в комнатах баронессы витала подлинная, какая-то нелепая скорбь, несовместимая с их нарядной, кокетливой жизнерадостностью. Владелица выпорхнула отсюда, позвав за собой Дикси. Письмо, это ее письмо… Дикси перечитала его дважды, а потом, отпустив Труду, достала подвенечное платье Клавдии. Пожелтевшие брюссельские кружева, множество кропотливых мелочей — вставок, вышивок, серебряного и стеклярусного шитья. Целомудренно закрывающий шею стоячий воротничок и подозрительно узкая талия, рассчитанная, видимо, на корсет. А, впрочем, невесте ведь было всего восемнадцать… Выскользнув из своих одежд, Дикси шагнула в облако старых кружев, дохнувших ароматом сладких увядших цветов. Ее руки слегка дрожали, застегивая узкие манжеты и воротничок. А корсаж на спине не стягивался, оставляя узкую прореху. Обнаружив широкий атласный пояс, Дикси обернула его вокруг талии два раза и завязала концы спереди.