— Поклянись, что ты не обиделась и не смеешься, — попросил Майкл. — Для меня это жизненно важно. От обжорства и тоски случается заворот кишок. А у меня нет медицинской страховки.

— Пусть будет так, как тебе надо, Микки. Я не обижаюсь и не смеюсь. Немного больно, но это пройдет… Я благодарна тебе за кусочек меня настоящей, который тебе удалось откопать в хламе и вернуть мне. Я вспомнила вкус детства и радость быть обыкновенной женщиной — одевать, кормить… Это так же естественно, как и желание мужчины носить на руках… Ты очень милый, Микки. Постараемся быть друзьями. Мне кажется, у нас это должно здорово получиться.

Он накрыл мои ладони своими, скрепив договор рукопожатием. Но глаза отвел, как тот мальчишка, что давным-давно в женевском парке отобрал у кокетливой девчушки Дикси совсем новенький, самый красивый в мире мяч…

…Мы возвращались вниз, в город, пешком по дороге, петляющей между холмами. Я сняла туфли, шлепая босиком по теплому асфальту. Изредка нас освещали фары идущих следом автомобилей. Кое-кто любезно предлагал подвезти, но мы оставались одни среди ночи, Венского леса, полного стрекота цикад и летучих искорок светлячков. Мы почти не разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Лишь один раз Майкл поднес ко мне сжатый кулак и медленно разжал пальцы. На ладони кверху брюшком лежала маленькая букашка, снабженная зачаточными крыльями. Лапки беспомощно сучили в воздухе, а брюшко пульсировало слабым холодным светом. Мы сдвинули лбы над этим чудом, стараясь не сопеть.

— Отпусти, — сказала я, и Майкл высоко вскинул ладонь.

— Лети домой, австриец.

Я чуть было не вспомнила вновь про «нашу усадьбу», но спохватилась — мы больше не говорили о ней, то ли суеверно боясь вспугнуть везение, то ли уже в глубине души не веря в него. Мне почему-то было грустно и хотелось позвать скрывающегося, наверно, где-то в кустах Сола, объявив ему прямо тут, что я выбываю из игры, как бы ни решился вопрос с наследством.

— Эй! — окликнул меня Майкл, идущий на пару шагов сзади. — Смотри, здесь все, как тогда!..

— Когда?

Вместо ответа он начал насвистывать вальс — тихо и робко рождающаяся из темноты мелодия крепла, набирая силу, и мне уже казалось, что звучит целый оркестр — поют скрипки, играет рожок.

— Ты просто «человек-оркестр», Майкл. Я слышу все инструменты!

— Ты права, детка. Я дирижер. И еще скрипач. Немного пианист, а в общем, все сразу — смычковые, клавишные, духовые, ударные… У меня трехкомнатная квартира на девятом этаже блочного дома, шестнадцатилетний сын и собака Эмма. В честь собаки Шульца — это из оперетты «Летучая мышь».

Майкл вышел в центр дороги и решительно засигналил спускающейся сверху попутной машине.

С тех пор, как я вернулась в Париж, прошло пять дней. Майкл исчез, будто его никогда не было. Я стала думать, что явилась жертвой развернутой затяжной галлюцинации. И тут появился Соломон. Он выглядел бодрым и деловым, словно давая знать своей улыбочкой, что привез мне хорошие вести.

Едва отхлебнув кофе, Сол начал рассказ:

— Твоим россиянином очень заинтересовалась «фирма». У него интереснейшая биография, он чертовски талантлив и дьявольски неудачлив. Так на так. В результате мизерная зарплата и костюмчик двадцатилетней давности. Сколько он остался тебе должен? — Сол достал чековую книжку. — «Фирма» погашает все затраты.

— Откуда ты знаешь про долг?

— Маленькие технологические секреты. Я «охранял» вас еще в Пратере.

— Быстро сработано. И что за криминал вы там откопали? Собираетесь шантажировать его жену или писать протест правительству?

— Детка, ты никак не поймешь, что речь идет об искусстве. Никто не собирается делать на нашей работе политического или финансового капитала. Только творческий… Майкл Артемьев — личность. Крупная фигура в искусстве. К тому же чертовски фотогеничен — это я тебе заявляю. А вот ситуация с наследованием поместья австрийских аристократов в паре с Дикси Девизо так и просится на экран.

— Не понимаю, хоть убей. Документальная лента о несчастном русском, нашедшем свой дом в свободной Европе? История о примерном семьянине, соблазненном очень грешной «звездочкой» Запада? Кого это может взволновать?

— Вот, правильно. Нашла точное слово: взволновать. Это должна быть история, способная тронуть сердце, задеть его, еще лучше — разбить. Опытная и невинная, как Дева Мария, Дикси Девизо и робкий, замученный, но глубокий и чертовски талантливый мужичок. Русский, женатый, честный, великодушный, тонкий. Со всем своим настоянным на Достоевских и Толстых, Рахманиновых и Чайковских менталитетом.

— И?

— И? — Сол поднял брови. — Естественно, Великая любовь!

— Я выхожу из игры.

— Не понимаю, чего ты боишься? Новая амплитуда: «любовь» рифмуется с «кровь»? Ну, хоть попробуй себя в драме, Дикси! Или… Ага, может, ты в него втрескалась? «Квазимодо, старше моего отца…». Разберешь вас, женщин!

— Прекрати. Это действительно не мое амплуа. Просто я боюсь фальши, воровства, подлости. Мои представления о нравственности позволяют трахаться со всем Голливудом хоть с открытой, хоть со скрытой камерой. Это все по правилам и, в сущности, мало кого волнует… Я даже могу испортить карьеру какому-нибудь резвому политику, подставив его с расстегнутыми штанами под объектив… Но сделать посмешище из Майкла — ни за что! Все равно что обмануть ребенка или святого… Не знаю, как объяснить…

— А вот так… как мою преданность Матильде. Никак.

— Он женат, Сол. Не ухмыляйся, для Майкла это важно. И еще важно то, что он не может сделать меня любовницей.

— Это почему? Гормональный голод? — не понял Сол.

— Отвращение к дисгармонии. К унижению большого малым, возвышенного — пошлым. Боязнь испортить нечто редкое и ценное… У тебя фальшивый смех, Сол, и умные глаза. Ведь ты полукровка, Соломон, и незаурядный художник. Майкл тоже… И ты все понял, да?

— Понял. — Сол блеснул злым глазом. — Вот так-то завоевываются сердца женщин, считающих себя циничными и развратными. Просто два десятка слов! А ведь далеко не каждый умеет. У меня вот не вышло…

Я налила в чашки горячий кофе и достала из холодильника свои любимые пирожные.

— Можешь уничтожить все. Я знаю, ты тайный сластена. Не стесняйся и поторопись. Возможно, нам еще предстоит драка… Ведь я не соглашусь, друг мой. Ни за что. Наш договор расторгнут.

Я завелась, и хитрый Сол тут же сменил тон, перейдя к ненавязчивым уговорам.

— Ведь ты ничем не навредишь ему, детка. — Он целиком сунул пирожное в рот. — Подумай: тебе ничего не надо делать специально. Крутишься рядом, позволяешь парню любить тебя. Это же красиво. Можешь не подпускать его к себе или наоборот… Ну, просто живи, как живется. А мы будем «запечатлевать», если, конечно, «фирма» сочтет сюжет стоящим и не похерит все, как с Чаком. Ну, детка? — Сол, привычно обтерев руку о джинсы, погладил меня по голове, а я ненавидела свою патологическую сговорчивость, странно уживающуюся со строптивостью.

«Ты так можешь далеко зайти», — предупреждала меня давным-давно мама, когда я привела в дом едва знакомого попавшегося на улице парня.

«Но, мам, он же попросил», — обиделась простодушная пятнадцатилетняя школьница.

«Надо научиться говорить «нет», дочка», — вздохнула она, возможно, прозревая мое нескладное будущее.

Я научилась отказывать, но ни для кого не было секретом, что при известном нажиме за моим бурным «нет» последует капитуляционное «да»…

— У меня для тебя подарочек! Взял из рук почтальона, карауля у подъезда. — Сол протянул мне казенный конверт, поняв, что на деловой части дискуссии поставлена точка — он победил.

В письме из консульского отдела российского посольства меня уведомляли о том, что по ходатайству коллегии я могу получить визу в Москву с пятнадцатого июля сроком на пять дней. А непосредственно после этой мемориальной акции Дикси Девизо вступит в права законной наследницы Вальдбрунна.

— Сол, это моя путевка в рай! — Я протянула ему письмо. — Падшая бедняжка Дикси получает права на то, чтобы жить без соглядатаев. Сколько будет стоить мне удовольствие разорвать контракт с твоей «фирмой»?