— Так тебя даже не узнали?

— Разумеется, сразу узнали. Но как раз в то время у нас были все без ума от снятой на пленку оперетты, которая называлась «Мистер Икс». Так меня и звали до самого десятого класса. А чудная девочка с раскосыми татарскими глазами и длинными черными косами, падающими вдоль спины, избрала меня своим героем…

— Это и была твоя первая любовь?

— Могла бы быть. Могла бы. Но я не догадывался, что тетрадные листочки со стихами, которые я регулярно обнаруживал в своем портфеле, принадлежат Альфии… Они так и хранятся у меня, а девочки уже нет…

— Что произошло с ней, Микки?

— Девочка успела написать много стихов, и даже несколько из них напечатали в журнале «Юность»… Это было здорово! А после ее смерти я получил от ее матери целую толстую тетрадку с посвящением: «Мистеру Икс — самой большой тайне моей жизни».

Майкл крепко сжал губы, жалея, видимо, о своей откровенности. И мне захотелось успокоить его хотя бы тем, что и мне, «киноактрисе и парижанке», знакомы его печаль и смущение.

— Все это так… так похоже на историю с Жанни… Прошло почти двадцать лет, а я все еще раздумываю о том, не был ли мой телефонный роман единственным настоящим романом в моей жизни?

— Этот парень писал для тебя стихи?

Я кивнула.

— Он вообще придумал меня целиком — сказочно умную, тонкую, загадочную, желанную, чистую… И не успел разочароваться. Жан умер от болезни крови в девятнадцать лет, а я так и не успела сказать ему, что буду помнить всю свою жизнь, до конца, его голос, его слова, его преклонение, щедрость…

— Альфия тоже так и не узнала, что я храню ее тетрадь как самый дорогой талисман. Она умерла мгновенно, сбитая грузовиком… А я продолжал жить, становясь таким, каким придумала меня эта романтичная девчушка.

— Микки, мы должны выпить за тех, кто любил нас и кто до сих пор освещает нам путь.

— И будет освещать до конца. — Майкл поднял бокал. — Пьем, не чокаясь.

Мы выпили и приумолкли, вспоминая каждый свое. И тут же в паузу ворвались шумы: дружный хохот большой компании за соседним столом, тявканье собачки, выпрашивающей кусок колбасы у толстого немца в шортах, нестройные отголоски хорового пения, несущиеся из глубины сада.

Я протянула Майклу руку. Весело шлепнув по ней, он задержал мою ладонь в своих пальцах. Официантка принесла и поставила на стол зажженную свечу, принимая, очевидно, нас за влюбленных.

— Ого! Сейчас начнется настоящее аутодафе! — взволновался Майкл. — Или австрийские насекомые не стремятся сгореть в пламени?

Опровергая его слова, к свече метнулся крупный ночной мотылек и упал, бессильно хлопая опаленными крылышками. Мой кузен задул пламя.

— Извини, это зрелище не для слабонервных.

— А мне иногда кажется, что это лучший финал для тех, кто не умеет жить без иллюзий, без стремления к чему-то абсолютно невероятному, заведомо гибельному…

— Но ведь они умеют летать! Летать, Дикси!

— Именно поэтому их влечет сладостная гибель. Ведь какие-то там червяки не лезут в огонь.

— «Безумству храбрых поем мы славу» — это цитата из произведения одного нашего «певца революции». — Майкл почему-то усмехнулся и вновь наполнил бокалы. — За храбрых и за сумасшедших в одном лице.

Я бросила на него загадочно-печальный взор, один из тех, после которых обычно следует признание кавалера в пылких чувствах.

— Значит, ты пьешь за меня, Майкл?

— Нет, с тобой просто невозможно играть в Мистера Икс! Не оставляешь мне никакой возможности украсить себя флером загадочности. — Майкл погрозил мне пальцем. — Я, конечно же, говорил о себе. Храбрый безумец — это я. Потому что уже два дня верчусь у костра, рискуя спалить крылышки.

Он вдруг стал очень серьезным и почти неслышно пробормотал себе под нос: «А ведь ты все уже знаешь, чертовка!» Я набрала полную грудь воздуха, предчувствуя нечто важное. Мне было хорошо с Майклом и нравилось, что люди за соседними столиками принимают нас за флиртующую пару. Ох, какая длинная ночь полагалась нам по сценарию!

— Завтра утром я улетаю. Возможно… возможно, Дикси, мы не увидимся больше. Всякое бывает в таких сомнительных случаях… Зипуш мог ошибиться, да и у нас в любую минуту может снова опуститься «железный занавес», случиться переворот или какая-нибудь заваруха… Деньги я тебе верну, даже если меня вышлют в Магадан или на остров Эльбу.

— Понимаю. Всегда за лучезарной полосой везения мерещатся хмурые тени… Очень часто они просто пугают — эти нами же созданные призраки…

— Нет, милая, дело не в этом. Не в этом страхе… Мы можем больше не встретиться — это факт… Послушай… — Майкл вертел сорванную веточку яблони, внимательно изучая крошечные зеленые завязи. — Я просто протянул в темноте руку, хрустнул — а этих яблок уже не будет… Послушай, вчера… Разве мы слушали «Травиату» всего лишь вчера? Невозможно! Ведь прошла целая жизнь — наша жизнь.

Дикси, вчера в опере я хохотал, как Мефистофель. В душе. Ты слышала только хмыканье и обернулась, а я покраснел. Ты поймала меня на месте преступления… Я смотрел на сцену сквозь паутину твоих волос, вьющихся у шеи. Я слушал Верди в аранжировке твоих духов. И никакое зрелище в мире не могло бы заставить меня оторвать глаза от твоей руки, лежащей на коленях со стебельком ириса в ослабевших пальцах. Я метался подобно затравленному зверю, пытаясь вырваться, но тщетно… На сцене пели, в оркестре рыдали скрипки, кто-то в соседней ложе нервно скрипел креслом, твое плечо — теплое живое обнаженное плечо светилось матовым золотом рядом. Совсем рядом. И тут я понял, что изначально приговорен кем-то любить тебя… Да-да, любить — с захлебом, с горячкой, с предсмертной тоской… И мне стало противно. За то, что обречен, загнан в тупик… Меня — затравленного запретами, замученного комплексами нищего «совка», кривоногого мужичонку — загнали в угол, поманив тобой. Я хотел тебя до боли и ненавидел… Унижение свое ненавидел…

Ночью я играл. Ах, да ты не поймешь!.. Я проигрывал в памяти мою любимую музыку, великую музыку, набираясь сил, чтобы отказаться от тебя. Стать раскрепощенным, умелым, сильным, каким чувствую себя в музыке… Ты так тронула меня в Пратере, детка. Я и впрямь вообразил себя кузеном, прогуливающим малышку. Я чуть не заплакал от твоего ободранного колена! Как же мне хотелось залечить его своими губами! Со священным трепетом старомодного гимназиста, помогающего на катке своей барышне…

А потом на «Ниагаре» меня били в лицо твои мокрые волосы и пьянил русалочий смех. Ты стала манящей пышногрудой Анитой, и я мог бы нести тебя на руках до самого Треви…

Я заигрался, Дикси, сбрендил от абсурдности всей нашей истории. От замка. От тебя. Ты же знаешь, что это совсем просто. Вернее, неизбежно. — Он поморщился, как от боли, отбросил ветку и встрепенулся, налив нам вина. — Спасибо за вечность в три дня, Дикси. Я страшно разбогател. Никакой Зипуш — австрийский или российский — не отнимет у меня сказочную мелодию с именем Дикси Девизо… Ту, что я навсегда увожу с собой…

— Уф, как торжественно, Майкл! Я даже жалею об истерзанном пиджаке — был бы к месту… Ты что, собираешься стартовать в космос или испытывать чумную вакцину? — Я протянула через стол руки ладонями вверх. Его пальцы, барабанившие по доске, замерли, дрогнули, словно задумавшись. Майкл откинулся на лавку и спрятал руки за спину.

— Тебя насмешила серьезность моего монолога? Напугала? Может, так не принято?.. Или… Ты занята, Дикси?

— Я внимательна к тексту партнера — это профессиональное. Ты сказал, Майкл, что молил дать тебе силы отказаться от меня. Не спрашиваю, почему, понимаю — это серьезно и отнюдь не оттого, что я слишком хороша для тебя. Вы вовсе не слабак, господин Артемьев, и хорошо знаете это… А потому предлагаю завершить наш лирический дуэт припевом о взаимной симпатии и бескорыстной дружбе.

Я ждала возражений, но Майкл промолчал, хотя слух не изменил ему — оттенок обиды и грусти в моих словах он уловил точно. Еще бы… Мне подарили объяснение в любви, то, которое, наверно, ждет любая самоуверенная сердцеедка. И тут же отобрали подарок. Я злилась на него, сдерживая желание задеть побольнее и наигрывая равнодушную веселость.