Интереснейшей фигурой среди «Серапионовых братьев» является Вениамин Зильбер, фантаст, поклонник Гофмана, обладающий острым воображением и юмором, но еще не выработавший своего языка. Он очень молод, как и подобает Вениамину, но у него есть все для того, чтоб стать оригинальным писателем.

Значителен Михаил Зощенко, автор оригинальной серии «Рассказов г. Синебрюхова», писатель почти уже сложившийся, он нашел свой стиль, свои слова…

Много обещает Михаил Слонимский; он тоже еще не нашел пока своего пути, но он обладает упорным и осторожным характером искателя. Его сборник рассказов «6-й стрелковый полк» имеет крупный успех.

Всеволод Иванов и Николай Никитин уже нашли определенное место в современной русской литературе, оба они — особенно Иванов — пишут много и весьма популярны. Они перегружены впечатлениями хаотического бытия России и не совсем еще научились справляться со своим богатейшим материалом. Мешает им и щегольство провинциализмами языка… Всеволод Иванов недавно издал роман «Голубые пески». Эта книга, несколько растянутая, дает очень яркую и широкую картину гражданской войны в Сибири и проникнута объективизмом истинного художника.

Константин Федин — серьезный, углубленный в себя писатель, работающий осторожно. Он из людей, которые не торопятся сказать свое слово, но говорят его хорошо. Сейчас он пишет большой роман. И я слышу, что работа удается ему….

Я не считаю себя знатоком русской поэзии, но, по общему мнению знатоков ее, Тихонов обладает очень крупным талантом. Его увлекают сильные люди, героизм, активность — как раз все то, что совершенно необходимо России и что старая литература не воспитывала в русском народе.

По словам В. Ходасевича, лучшего, на мой взгляд, поэта современной России, большие надежды возбуждает юноша Чуковский…

Мне очень нравятся баллады В. Познер<а>, юноши, живущего ныне в Париже, где он учится в Сорбонне и откуда весною, кончив курс, намерен вернуться в Россию в круг «Серапионовых братьев»…

Вот краткая характеристика тех людей, от которых не один я ожидаю обновления русской литературы…

Тихонова успех ждал сразу. Осенью 1921 года я впервые услышал его имя. Через три месяца о нем уже писали в «Известиях» и «Правде». Гумилев перед самой смертью предсказал ему большую будущность.

Успех Тихонова имеет много общего с успехом Серапионов, к группе которых он и принадлежит и с которыми многим связан. В нем есть врожденный природный оптимизм и вкус ко всему цепкому, крепкому и сильному. Это сейчас в спросе, — и не в одной только России, а везде. Это не хорошо и не плохо.

— нет ничего более далекого от этого пленительного двустишья, чем Тихонов, с его квадратным ртом, с пустыми, веселыми глазами и со стихами, колючими как изгородь.

Конечно, он пишет баллады. Конечно, он весь в современности: война, революция, голод, блокада, дезертиры.

У Тихонова большое беллетристическое дарование: очень зоркий глаз, очень живой словарь. Но едва ли из него разовьется поэт, это один из тех людей, которые растут в ширину, а не в глубину, и вскоре ему, вероятно, покажутся бедными и слабыми средства поэта.

О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М. Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему.

Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных.

От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя много ждать. Ее дарование несомненно ограничено. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом «Русского богатства» и какой-то бодлеровской очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой, так же как и после более приятных и более честных упражнений пролет-культовцев, стихи Полонской о жизни «страшных лет России» заставляют насторожиться.

«Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным».

Это заявление сделал один из Серапионовых братьев Лев Лунц… Я держусь другого мнения. Я убежден, что в наше время гениален только коммунизм и им обвеяное. Все остальное в Европе сегодня бездарно и непроходимо банально… Но если бы в данный момент в России, или среди эмигрантов, или даже вообще в европейской литературе появился гениальный религиозный роман, я отказался бы от своих марксистских убеждений и сдал бы все позиции Лунцу. Увы, нового «Духа христианства» сейчас быть не может, и сколько бы ни тужился Мережковский, кроме давно пережеванной болтовни, он ничего из себя не добудет. Все религиозное в 1923 году может быть только бездарным по очень простой причине. Творческое, развертывающееся, осложняющееся, схватывающее и преобразующее природу и жизнь, все то, что дает импульс к образованию новых навыков, а с ними новых идей и настроений, словом, все то, что создает нового человека, — получает питание не в плоскости религиозной, а на тех путях, по которым идет коммунистическая революция. Такова логика истории, таков производственный момент, современниками коего нам с Лунцем пришлось быть. Братьям хочется быть беззаконными кометами, но они, против своей воли очутились в кругу расчисленных светил. Возникновение литературного произведения подчинено определенным законам, на которые марксистская эстетическая мысль постепенно проливает свет.

Братья сами — лучший пример. Они ничего в мире не боятся так сильно, как принуждения и скуки. Прежде всего не быть похожими ни на кого и друг на друга…. Пуще всего избегают они платформ, манифестов, программ. И не заметили братья, что они — и платформа, и программа, и при том платформа, заранее обреченная на поражение. Они не случайность и не каприз… В той или иной форме выражают они свое сочувствие к анархическому и партизанскому моментам революции, свое отрицательное отношение к ее организационному, плановому, строительному периоду, склонность к сменовеховству….

И при таком ясном и одинаковом подходе к величайшим событиям, братья наивно думают, что у них нет платформы, что они не образуют школы или хотя бы направления. Ведь отсутствие писанного устава еще не значит, что его нет в действительности…

Общественно-психологический переворот, пережитый Россией, вызван тем, что русский человек из объекта государства почувствовал себя его субъектом, как выразился где-то тов. Зиновьев. Все сверху до низу так или иначе участвует в строении нового общества. А потому созерцательное начало уступает место волевому, пассивное — активному. Личность перестает быть самоцелью, а душа индивидуальная тем центром, для которого внешний мир — только стимул тонких и сложных переживаний, туманный призрак, волнующий фантазию, и чем более туманный, тем более прекрасный. Революция подняла значение внешних вещей на небывалую высоту, и они спугнули грезы уединенного мечтателя-сибарита, вытащили его на улицу, понесли по необъятным пространствам России, бросили в омут пожаров и битв, воочию показали картины голода, бесчеловечных жестокостей и нечеловеческих подвигов гражданской войны, и сектантов, и суеверия, и вековые обычаи племен и народов, населяющих эти пространства, и много других чудес, из которых складывается целое, именуемое Россией, та шестая часть земли, где загорелось пламя, уже грозящее остальным пяти шестым. А, главное, сказали ему: «спасение не внутри тебя, а вне, не в революции твоего душевного строя, а в революции форм общественной жизни, не в бегстве от мира, а в воздействии на него, в реорганизации окружающих тебя общественных отношений»…