Переписка установилась и продолжалась некоторое время.
«Париж, 5 января <1929>.
Дорогой Никитин,
спасибо за письмо. Я только что вернулся из Берлина и Праги. Там провели мы с Якобсоном, Савичем[769] и Тыняновым[770] немало подходящих ночей. Видали ли Вы антологию Малика[771], там и Ваш рассказ. Паррена видел перед отъездом, с Вашей книгой ничего еще не удалось выяснить. Насчет литературы разузнаю и список пришлю Вам. Только русские книги или французские также? Бернштейна пристыжу, но на аккуратность его Вы не очень-то надейтесь (знаю). Я еще ничего писать не начал, но к теме не охладел. Хочу написать о вещи (вероятно, об автомобиле) и об её насилии над человеком. „Заговор <равных>“ кажется выйдет в „Зифе“[772], но в каких размерах не ведаю. О поездке в Россию еще ничего определенного не знаю. В Париже холодно, тает преподло ненужный снег, французы умирают от конжестиона[773] и пензенский Монпарнас[774] патриархально кашляет. Издали, разумеется, все это феерия. Я тоже обременю Вас ходатайством, притом явно обременительным: не знаете ли Вы издательства, которое взяло бы мои польские статьи отдельной книжкой[775] и выслало бы мне гонорар сюда. Я их несколько подправлю. Если подвернется издатель, поговорите с ним и напишите мне, очень выручите. Как, то есть где, пойдет Ваша статья о Западе — хочу прочесть. Не забывайте! Вам и жене от нас обоих сердечные приветствия.
Ваш И. Эренбург».
Весной 1930 года Эренбург вместе с Савичем решили сделать серию книг — русские писатели 19–20 веков о странах Запада. Первой в этой серии была книга о Франции «Мы и они». Собирая для неё материал, авторы обратились к ряду современных русских писателей с соответствующими запросами. Савич написал Никитину, тот немедленно откликнулся. Это — мотив очередного письма Эренбурга:
«6/5 <1930>.
Дорогой Никитин,
Спасибо за письмо и статью[776]. Савич, увы, напутал. Мы составляем нечто вроде литмонтажа: русские писатели о Франции… о Германии и т. д. От Фонвизина до наших дней. Из присланной Вами статьи беру немало, так же кое-что из „Часа на Западе“. Из „Шпиона“[777]. Писали ли Вы еще что-нибудь о Франции? „Шпиона“ читал в „Красной Нови“, и многое мне очень понравилось.
Мне кажется, что устройством переводов занято издательство. Поговорю с ними и постараюсь подтолкнуть книгу здесь. Насчет пьесы поговорю с Таировым[778].
Я кончаю книгу „Единый фронт“. Прочтете ли Вы её и в каком виде, не знаю[779]. Ведь до сих пор у нас не вышли ни „Заговор равных“, ни „10 л. с.“, так что и о них можете вы судить по лохмотьям „Красной Нови“ (примерно половина текста).
Все это печально и достаточно несправедливо, но скромными нам быть полагается, так же и привыкнуть к условностям „справедливости“ и многого иного.
Не соберетесь ли Вы вскоре на Запад? Что пишете теперь?
Не забывайте Вашего монпарнасского собутыльника и притом российского писателя, то есть, как говорят французы, „конфрера“[780].
Сердечный привет Вам и жене от нас обоих + от 2 Савичей = 4.
Ваш Эренбург»
Это — последнее письмо Эренбурга в архиве Никитина; есть еще приписка к письмецу Л. М. Козинцевой-Эренбург, отправленному 1 ноября 1932 года из Риги. Пока Эренбург летом 1932 года ездил по Сибири и Уралу с командировкой «Известий», его жена художница Л. М. Козинцева-Эренбург была в Ленинграде, где жили тогда её мать и брат кинорежиссер Г. М. Козинцев. В Ленинграде Л. М. встречалась и с Никитиным и с его второй женой, Рене Ароновной. Письмо из Риги — прощальное по дороге в Париж:
«Дорогой Николай Николаевич,
мне очень обидно, что мы не успели зайти к Вам. Я ждала для этого Эренбурга, а он приехал больной, на три дня без билетов и виз и пр. ерунды, которая заняла все время.
Сердечный привет Рене Ароновне.
Ваша Л. Эренбург».
Вот к этому-то письму Эренбург и сделал приписку: «Очень жаль, что не удалось Вас повидать. Надеюсь до скорого свидания! Илья Эренбург».
Никакого скорого свидания не получилось…
Отправив в январе 1961 года прочувствованное письмо Эренбургу по случаю его 70-летия[781], Никитин скромно написал: все, что еще с двадцатых годов их связывает, касается отношений не личных, а литературных… Наверное, так это и было…
Сороковые годы
С самого начала войны, не дожидаясь, пока немцы подойдут к Ленинграду, Никитин с женой эвакуировался в Вятку (тогда Киров). Уже 7 сентября 1941 года он сообщал в Свердловск Ольге Форш (близкому другу Серапионов еще с 1920-х годов): «До сих пор проживаем в гостинице. Отсутствие оседлости мешает работать. Исполком принимает все меры, чтобы устроить меня…» и затем — тревожные вопросы: «Имели ли Вы какие-нибудь сведения о Груздевых? Мы — ничего. Это меня беспокоит. Я все время думаю об Ильюше…»[782]. Вскоре Никитиным выделили комнату, и 27 сентября он пишет Форш: «Мы живем в проходной комнате, но люди в квартире неплохие. Дом в центре города, каменный, 4-х этажный, в квартире ванна, даже центральное отопление. Но оно еще не пущено, а на улицах снег и холод. О литературе по-настоящему я еще не думал…». Последняя никитинская открытка того времени, сохранившаяся у Форш — от 15 октября: «От Груздевых получил открытку от 29/ IX… Шостакович, Трауберг и Козинцев вылетели в Москву…».
В конце 1941 — начале 1942-го в Кирове оказалось немало ленинградцев: Большой драматический; из писателей — Евгений Шварц, Леонид Рахманов (он жил под Кировом — это была его родина), Леонид Малюгин, Анатолий Мариенгоф. В Киров был эвакуирован и Детиздат; с ним приехал знаменитый иллюстратор Маршака В. В. Лебедев и не менее знаменитый скульптор С. Д. Лебедева. Так что Никитин не чувствовал себя в полной дыре. Шварц описывает в Дневниках обсуждение своей пьесы «Одна ночь», упомянув среди присутствующих «Никитина и встревоженную Ренэ Ароновну»[783], а потом выступавших на обсуждении и снова: «Выступали многие, даже Никитин, — и все положительно»[784] — война, как видим, и пережитое за эти месяцы ничего во внутреннем неприятии Шварцем Никитина изменить не могли.
Письма позволяли Никитину чувствовать связь с литературным миром. Конечно, война не всех располагала к писанию писем; связь с Серапионами, практически, для Никитина прервалась… 10 января 1942-го пришло растроганное письмо от Ольги Форш (в ответ на поздравление с Новым годом): «Очень порадовали меня своим письмом, Никник, продолжайте! Ленинградцы — родные, это сейчас особенно чувствуется, другая порода, им есть дело и друг до друга… От Груздева несколько писем, одно, последнее, с радостным известием, что Илья и Таня[785] скоро прибудут, но, увы, получено сегодня, что они не едут пока. От М. Слонимского письмо: В Молотове Тынянов (его на руках Миша с Веней <Кавериным> носят в уборную — не ходит!), Полонская, Козаков[786]. Очень горюю о дорогом, умном, милом Юрии Николаевиче…»[787]…
