У Изабель в апреле случился выкидыш, а Мари Александрина 6 мая вышла замуж за Пьера Оланда Петеля, сына врача, бесприданника, двадцатилетнего поэта, стихи которого публиковались в «Мушкетере». Свадебное путешествие в Италию, слава Провидению, все устроены; к Дюма вернулось душевное спокойствие, и он придумал, о чем писать. Когда он публиковал «Графиню де Шарни» и «Людовика XVI», пришло несколько писем от читателей с указаниями на неточности в описании бегства короля в Варенн и его поимки в 1791 году. А ведь это — «самый важный факт… всей истории Франции»; «если бы Людовик остался верен своей присяге конституции, не попытался бежать и не был задержан, на смену тем событиям, что произошли, пришли бы другие, и не было бы ни гражданской войны, ни иностранного вторжения, ни коалиции, ни 2 сентября, ни взятия Тулона, ни Бонапарта, ни террора, ни 13 вандемьера, ни Директории, ни 18 брюмера, ни Наполеона, ни Аустерлица, ни Москвы, ни Фонтенбло, ни возвращения с острова Эльба, ни Ватерлоо, ни Святой Елены, ни революции 1830 года, ни революции 1848 года, ни Второй империи (ведь и Первая не возникла бы…)».

«Век», «Пресса» и «Родина» от такого романа отказались, но когда Дюма приспичивало писать что-то серьезное, он мог наплевать на деньги. Он заключил договор, хотя и не очень выгодный, с «Газетой для всех». Нужно ехать за материалами в Варенн. Взял с собой Поля Бокажа — не как соавтора, но как помощника в хождении по архивам. Отправились 19 июня; шли по следу: надо было «повторить шаг за шагом путь, проделанный королем за шестьдесят пять лет до этого». Итогом поездки станут две книги: роман «Волонтер 92 года» и историческое исследование «Дорога в Варенн»; обе выйдут еще не скоро, «Дорога в Варенн» — в 1858-м; это единственная книга Дюма, всерьез признанная историками. Он находил еще живых очевидцев, допрашивал их потомков и соседей и опроверг, в частности, бытовавшую легенду, что почтмейстер Друэ, опознавший переодетого короля, был фанатиком, действовавшим по своему почину, — на самом деле то было решение городского совета. Но нам интереснее метод. Дюма было необходимо знать не только что произошло, но на какой улице, на каком этаже произошло, где текла речка, справа или слева. Он не отказал себе в удовольствии лягнуть историков (даже Мишле!), поленившихся съездить на место и восстанавливавших эпизод по официальным документам. Диалог с местным жителем:

«— Неужели к вам ни разу не приезжали ни Тьер, ни де Лакретель, ни Ламартин?

— Нет. Лишь однажды я встретил Виктора Гюго: он сидел на том же месте, что и вы, зарисовывая пером вид площади… Расспросите самого скромного гражданина в Варенне: он знает историю этих двенадцати часов глубже, чем лучший историк в Париже.

— Я уже обратил на это внимание, ибо, признаться, доверившись господам Тьеру и Ламартину, отправился на площадь Великого Монарха, считая, что именно там был арестован король.

— Вы поступили как все и, следовательно, совсем не разобрались в том, как он был арестован; если бы он добрался туда, то спасся бы, поскольку попал бы к гусарам господина де Буйе.

— Поэтому я и не понял, как его задержали.

— Чтобы вы как-то в этом разобрались, прежде всего надо вам сказать, что площадь Латри в тот день выглядела совсем иначе, чем двадцать второго июня тысяча восемьсот пятьдесят шестого года… позади церкви была арка — если смотреть от нас, то она шла влево, от апсиды до площади; под ней проезжали экипажи, но не могла проследовать слишком высокая карета короля. Форейтор был вынужден остановиться, иначе двое телохранителей, сидевших на козлах, расшибли бы себе лбы.

— Вы объясняете все то, в чем запутал меня господин Тьер.

Я раскрыл свой альбом, куда переписал, не желая таскать с собой полусотню томов, отрывки из исторических трудов, имеющие отношение к Варенну.

— Послушайте, что пишет Тьер в своей „Истории революции“, — продолжал я. — „Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки“.

— Вы видели реку? — с улыбкой спросил г-н Бессон.

— Да, но все совсем наоборот: она широкая, но глубиной не больше фута.

— Господин Тьер спутал канал с рекой. Господин де Буйе не мог перебраться через канал; реку, даже в половодье, перейдет ребенок.

— Подождите, мы еще не дочитали до конца; здесь в каждой строчке ошибка. „На площади должен был стоять в карауле отряд гусар, но офицер, видя, что казна, о которой ему сообщили, не прибывает, оставил своих солдат в казарме. Наконец появляется карета и переезжает мост“.

— Карета не переезжала моста, — объяснил мне полковник, — но обогнула церковь, поскольку форейторы поняли, что экипаж слишком высок и не пройдет под аркой…»

Вернувшись из Варенна, Дюма попал на суд, подтвердивший прежнее решение о запрете Леви публиковать его книги, потом уехал к сыну, жившему за городом, в Сент-Ассиз, писать о беглом короле. Но не пошло. Он тогда хотел писать не исследование, а роман — но роману нужен сюжет, а взять его негде, изнасилованных под гипнозом девиц сюда не вставишь… И тут он случайно напал на другую историю. Пересказывал сыну эпизод, услышанный давным-давно от Нодье: осенью 1799-го — летом 1800-го, уже при Наполеоне, в городе Бурк-ан-Бре действовала банда из четырех роялистов, грабивших транспорт, чтобы финансировать войну в Вандее. Их казнили, ни один не умер сразу, голова самого младшего, как уверяли очевидцы, что-то произнесла. Как Дюма мог не ухватиться за такой сюжет раньше? Четверка романтических героев-злодеев, «Мушкетеры» навыворот, бери да пиши. Но он был так робок на выдумки, так держался проторенных путей — не изнасилованная девушка, так загадочный герой-заговорщик или два героя, стоящих по разные стороны баррикад, но остающихся друзьями… Как их сюда вставить? И Наполеон — как его присобачить? Связку придумал сын: героем станет наполеоновский офицер, ищущий гибели, ибо после ранения он стал импотентом, как у Хемингуэя. Его противник — главарь банды, дальше по накатанной дорожке: оба благородны, один любит сестру другого…

Роман «Соратники Иегу» Дюма предложил «Газете для всех» вместо обещанного о Людовике; он печатался с 27 декабря 1856-го по 4 апреля 1857 года. Дюма полностью «обнажил метод»: писал, как собирал материалы, приехал в Бурк, пришел к магистрату, а тот даже не слыхал о банде Иегу, но в конце концов удалось найти документы. Итак, после террора пришла Директория… Ах, черт побери, он опять самое интересное пропустил — смерть Марата, 9 термидора; что же там было-то от Робеспьера до Наполеона, как вдруг в одночасье кончился террор? Он не писал об этом прежде, а здесь сказал пунктиром, в одном абзаце, как в учебнике для младших классов. Напишет или нет?!

Итак, пришла Директория — слабое, бестолковое правительство, безвременье, гражданская война; Наполеон ее разогнал и начал наводить порядок, в частности в Авиньоне, где орудовали «Иегу». Авиньон — странный город, почти самостоятельная республика, подчинялся то французскому королю, то папе, в 1791-м был присоединен к Франции и делился надвое: «Французская половина была проклятым городом, стремившимся обрести гражданские свободы; городом, содрогавшимся от сознания того, что является подневольной землей, подвластной духовенству. Это было не то духовенство, благочестивое, терпимое, неукоснительно соблюдающее свой долг, всегда готовое проявить милосердие, не то духовенство, которое, живя в миру, утешает и наставляет его, чуждое мирским радостям и страстям, — это было духовенство, зараженное интригами, честолюбием и алчностью; то были придворные аббаты, соперничавшие с аббатами римской церкви, бездельники, франты, наглецы, законодатели моды и самодержцы салонов… Мы назвали Авиньон городом священников; назовем его также городом ненависти. Нигде не учат ей так хорошо, как в монастырях». Разумеется, авиньонцы сочувствуют банде: «Неужели, гражданин, — удивился молодой завсегдатай, — вы не понимаете, что Иегу — это его величество Людовик Восемнадцатый, коронованный с условием, что он покарает преступления Революции и умертвит жрецов Ваала, то есть всех, кто имел хоть какое-нибудь отношение к чудовищному образу правления, который вот уже семь лет именуется Республикой?»