«Школа принцев» в «Одеоне» 29 сентября, «Луиза Бернар» в «Порт-Сен-Мартене» 18 ноября — плохо! Новая попытка — «Элен де Саверни», сюжет из того же источника, что «Арманталь»: дворянин, примкнувший к заговору, влюблен во внебрачную дочь герцога Орлеанского, его казнят, девушка умирает; Французский театр не взял. Машина работала на полных оборотах, но вхолостую — сколько может человек это выдерживать и не сломаться?

С сыном вроде бы так хорошо стало, необременительные отношения, приятельски-насмешливые, когда не надо лезть друг другу в душу, и вдруг опять ультиматум — твоя жена или я; учебу бросил, никуда поступать не хочет. Как свидетельствует переписка младшего Дюма с кузеном Альфредом, Александр денег хотел, а работать не хотел, Альфред ему советовал «упорно трудиться» и сделать себе имя, приводил в пример себя (сам, впрочем, никакого имени не сделал). Александр сказал отцу, что в Париже ему «невыносимо», и требовал денег, дабы эмигрировать. «Единственное мое счастье и утешение… Ты хочешь ехать в Италию или в Испанию. Я уже не говорю о том, что с твоей стороны будет неблагодарностью бросить меня одного среди людей, которых я не люблю и с которыми меня связывают лишь светские отношения. Да и что ждет тебя в Италии или в Африке? Если тебе просто хочется путешествовать… ты мог подождать, пока нам не удастся поехать вместе. Твое положение в Париже глупо и унизительно, говоришь ты. В чем же, скажи?.. Работай серьезно, пиши, и через несколько лет ты будешь получать ежегодно тысяч десять… Впрочем, ты сам знаешь, что ради счастья тех, кто меня окружает, и ради благополучия тех, за кого я несу ответственность перед Богом, я привык обрекать себя на любые лишения и что я готов поступить так, как ты пожелаешь. Ведь если ты будешь несчастен, ты в один прекрасный день обвинишь меня в том, что я помешал тебе последовать твоему призванию, и решишь, что я принес тебя в жертву эгоизму отцовской любви, единственной и последней любви, которая мне осталась и которую ты обманешь так же, как это делали до тебя другие. Может быть, тебе понравится другая перспектива? Хочешь получить место в одной из парижских библиотек, которое сделало бы тебя почти независимым? Но поразмысли, хватит ли у тебя, привыкшего к вольной жизни, выдержки посвящать каждый день четыре часа службе?.. Пойми, разрыв мой с мадам Дюма может быть лишь духовным, ибо супружеские раздоры заинтересовали бы публику, что было бы для меня очень неприятно…» Заключили компромисс: сын получит деньги, но немного, и поедет, но недалеко — в Марсель.

«Думбицки» сыграли 30 декабря в «Одеоне». Провал полный. Готье: «„Лэрда Думбицки“ сильно освистывали начиная с 3 акта. Это не должно причинить большое страдание г-ну Дюма, у которого завтра будут пять других совершенно готовых актов, если не десять…» Но все переоценили его толстокожесть. Он устал. Он сдался. Он не хотел больше писать пьес. Прозу — «Амори» печатался в «Прессе» с 29 декабря 1843-го по 4 февраля 1844 года, «Сильвандир» с 3 января по 25 февраля (Маке вновь упоминался только в посвящении), «Габриель Ламбер» в «Хронике» с 15 марта по 1 мая того же года — хотя бы не ругали…

Академию косила смерть: 24 ноября 1843 года умер поэт Франсуа Кампенон, 11 декабря — Казимир Делавинь, а 27 января 1844-го — Нодье; осиротела литература, осиротел Александр. «Со смертью Нодье в Арсенале умерло все — радость, жизнь, свет… А я… не знаю, как объяснить, но, с тех пор как умер Нодье, я словно ношу в себе частичку смерти…» Он мечтал унаследовать кресло Нодье, друга, почти отца, — так символично! Выборы в начале 1844-го, целых три вакансии. Ну же! Когда еще будет такой шанс?! Опять посыпались карикатуры (не на него одного — над Бальзаком смеялись больше; к числу напрасно страждущих добавился Эжен Сю). Смерть Делавиня также открыла вакансию заведующего королевской библиотекой в Фонтенбло, Дюма вел разговоры, что неплохо бы занять эту должность его сыну, люди говорили, что он сам ищет этого места, он раздраженно ответил в «Веке», что если и желает чего-то оставшегося после Делавиня, то лишь кресла бессмертного. Глупо — так откровенно писать нельзя. Впрочем, дела были так плохи, что испортить их уже ничего не могло. Бузони писал, что шансы Дюма ничтожны, ибо «огрехи и странности частной жизни пугают академию гораздо больше, чем литературные грехи». Какие огрехи и странности? Жениться на чужой любовнице, получив за ней приданое, можно, но надо делать это поизящнее. Крутить с актрисами можно, но не тогда, когда рвешься в академию. Можно драться на дуэлях, но не на кулаках с Леконтом. Иметь незаконнорожденного сына можно, но не стоит это афишировать. Быть негром можно, но… лучше не быть.

Как следует из статьи Бузони в «Парижском курьере» от 10 февраля 1844 года, Гюго на сей раз действительно пытался помочь Дюма: пошел с ним к Скрибу и уговаривал того выдвинуть на место Нодье — де Виньи, а на место Делавиня — Дюма (на третью вакансию Гюго обещал не покушаться). Скриб отказался поддержать Дюма и сообщил, что будет двигать председателя комитета по охране исторических памятников Жана Вату, по слухам, побочного брата короля. Такого противника одолеет лишь тяжелая артиллерия, и Гюго (умелый стратег и тактик) выставил не Дюма, а Сент-Бёва: пропагандист романтизма, хороший критик, к тому же из прекрасной семьи и без «странностей». Выборы 8 февраля, Сент-Бёв и Вату набрали одинаковое количество голосов, 15 марта на повторных выборах победил Сент-Бёв. Два других кресла получили Мериме, одолевший де Виньи, и критик Сен-Мар Жирарден. Все — ровесники Дюма или моложе. Кажется, он понял, что никогда не попадет в академию. (Часто пишут, что он «не прошел» туда, это неверно — его ни разу и не выдвигали.)

Но есть иной способ обрести бессмертие. Роман, в черновике называвшийся «Д’Артаньян», анонсированный в «Веке» как «Атос, Портос и Арамис», опубликованный с 14 марта по 14 июля 1844 года как «Три мушкетера» и выдержавший два книжных переиздания в том же году, по словам Готье, вызвал в Париже «ажитацию». Его обсуждали в клубах, магазинах, на рынке. Бальзак признавался Ганской, что читал его целый день, хотя и злился на себя за попусту потраченное время. Вильмесана жена будила среди ночи, чтобы пересказать очередную главу. Историк литературы Жанна Бем, 1976 год: «„Три мушкетера“ — один из самых читаемых французских романов в мире: это работа вне пространства и вне времени, как все истинные шедевры».

В Марселе летом 1843 года Дюма не только ухаживал за Рашелью; он взял в библиотеке опубликованную в 1700 году книгу де Куртиля «Мемуары господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров». Куртиль утверждал, что использовал подлинные записки д’Артаньяна (такой политик и военный существовал, он умер за 27 лет до выхода книги Куртиля), граф д’Алиньи, бывший офицер мушкетерской роты, уверял, что автор никогда не был знаком с д’Артаньяном, современные исследователи не исключают факта знакомства. Для нас это не важно. Читатель, желающий узнать о людях, бывших прототипами персонажей Куртиля, может обратиться к соответствующей литературе. Реальный д’Артаньян к Дюма и Маке не имеет отношения. Есть только забытый текст Куртиля и вечно живой — их двоих.

Маке говорил, что прочел книгу Куртиля раньше и рекомендовал ее Дюма, тот утверждал, что наткнулся на нее первым. Не важно: «Сильвандир» они оба уже писали по Куртилю и наверняка не «наткнулись» на «Мемуары д’Артаньяна», а взяли их осознанно. Вопрос в ином: справедливо ли, что в современных изданиях «Мушкетеров» оба названы авторами? А если так, не следует ли добавить третьего — Куртиля?

В «Театральных воспоминаниях» (1868) Дюма писал, что в соавторстве, кроме выгоды, есть риск: «Соавтор похож на пассажира, который плывет в одной лодке с вами и постепенно демонстрирует вам, что не умеет грести и плавать; когда наступит крушение, вам придется поддерживать его на плаву, рискуя самому утонуть». В той или иной степени его соавторами было более пятидесяти человек; распространенная точка зрения, что Дюма всегда подписывал совместные работы один, как мы видели, неверна — он часто отказывался подписывать их вообще. Альфред Асселен вспоминал, как, испытывая трудности с романом «Похищение Елены», пошел к Дюма и тот написал «несколько глав таких хороших, что их превосходство было видно сразу», но нигде не упомянул, что причастен к роману. Но с 1840-х годов преобладают случаи, когда он ставил свое имя, не упоминая соавтора. Насколько это справедливо?