Найдет, как же, это и не в силах человеческих. Благоразумный Дюма денег не дал, но все же написал записку к полковнику Романову, адъютанту губернатора, с которым познакомился в Кутаиси, а парню дал другую: «Рекомендую грузина Василия, поступившего ко мне в услужение в Поти и вынужденного остаться из-за отсутствия паспорта, всем, к кому он будет обращаться, и особенно господам командирам французских пароходов и секретарям консульств. Что касается издержек в этом случае, то можно переводить вексель на мое имя, а я проживаю в Париже, на Амстердамской улице, дом 77. Поти, 13 февраля». Прощай, бедный Василий, прощай, страна прирожденных рабов, я восхищался всем достойным восхищения, я очень старался, но не сумел полюбить тебя…

Ему под 60, он толст, с одышкой, болит спина, он много дней спал черт знает в каких условиях; наверное, хочет отдохнуть? Нет: в поездке он похудел, поздоровел и желал немедленно совершить средиземноморский круиз. 16 февраля 1859 года отплыли из Поти на русском корабле, в Трапезунде сели на французский, остановились на острове Сирос — заказать шхуну (двухмачтовую яхту): говорили, что у греков это дешево. Взяли с него 17 тысяч франков (в кредит) и обещали построить шхуну за два месяца. Заехали в Афины, 9 марта сошли на берег в Марселе. Устраивался, разгребал дела, снял небольшую квартиру на улице Вентимий, 11, дал банкет, на время стал звездой и светским львом, как раньше (кто еще видел столько отрезанных голов?), опубликовал «Письма об освобождении рабов», не получив за них ничего, кроме неприятностей. Просил Нарышкиных прислать книги Марлинского, нашел помощника-переводчика, учредил журнал «Кавказ», 16 апреля выпустил первый номер, а после третьего номера попал под суд: Э. Мерлио, автор вышедшей в 1857 году книги о Шамиле, обвинил его в плагиате. Несколькими днями раньше или позже этого на пороге его дома появился неожиданный гость.

«Кухарка влетела в мою спальню. „Месье, — сказала она, — там внизу человек, который говорит только два слова: ‘мусо Дума, мусо Дума’…“ „Это — Василий!“ — ответил я, не колеблясь ни секунды. Он 40 дней больным пролежал в Турции, проехал через Трапезунд, Константинополь, Смирну, Афины, Мессину и Марсель…» Отмыли, одели; Василий стал элегантным, важным, считал себя адъютантом, а не слугой, был исключительно предан; долго не говорил по-французски, объясняясь знаками, вдруг враз заговорил. «На парижских улицах он производил сенсацию… обыватели считали его переодетым русским князем, люди менее восторженного склада — высокопоставленным чиновником. Некоторые, окружая Василия ореолом поэзии, говорили, что он — Шамиль, которого я взял в плен».

1 июля суд реквизировал «Кавказ» и оштрафовал Дюма на 600 франков, после чего кавказские истории стали выходить в «Монте-Кристо», а 28 июля был завершен начатый пять лет назад «Сальватор». «Тридцать первого июля 1830 года[24] герцог Орлеанский, назначенный королевским наместником, вызвал Сальватора, одного из тех, кто вместе с Жубером, Годфруа, Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двадцатью другими водрузил после сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюильри.

— Если нация выскажется за то, чтобы я занял трон, — спросил герцог, — по вашему мнению, республиканцы ко мне примкнут?

— Ни за что, — ответил Сальватор от имени своих товарищей.

— Что же они сделают?

— То же, чем вы, ваше высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

— Это упрямство! — возмутился будущий король.

— Нет, это настойчивость, — с поклоном возразил Сальватор».

Еще Дюма публиковал «Записки полицейского» — перевод с английского Марии Фернан, писал с Шервилем роман «Доктор с Явы» (в первоначальном, брюссельском варианте «Остров огня») — пример того, как они с Шервилем не умели распорядиться материалом. Завязка — пальчики оближешь: вдовец, чтобы воскресить жену, соглашается продать зловещему доктору — нет, не душу, а тело; он может избежать этой ужасной участи, если ни разу не пожалеет о сделке, но стоит ему разлюбить жену — он погиб. Описать эту изощренную психологическую ловушку, муки совести, страх — как сильно могло выйти! Но соавторы сделали несколько великолепных глав, а потом все расплылось: вставные очерки о буддизме и огнепоклонничестве и совершенно бестолковая развязка. Поскольку с Шервилем все время получалось так, похоже, что другой роман, печатавшийся в «Европейском обозрении» с 15 августа по 16 октября 1859 года (одновременно с выходом в Брюсселе «Доктора с Явы»), «История хижины и шале» (она же «Месье Кумб», она же «Сын каторжника»), — Дюма писал один или при очень незначительном участии соавтора: концовка отточена, обычной шервилевской морали в финале нет: перед нами чистый или почти чистый Дюма. Этот текст всегда относят к «проходным», но он — из лучших; он указывает путь, по которому Дюма не раз мог пойти, — путь беспощадного психологизма, путь Флобера.

Марсель, конец 1840-х годов, Кумб — разбогатевший грузчик, его соседи — чета Мана: забитая жена любит мужа, пьяницу и садиста, тот в кабаке услышал историю о повешенной женщине. «У Пьера Мана появилось дикое желание увидеть в действительности такую картину, показавшуюся ему заманчивой. От мысли до осуществления прошла всего одна минута. Он отыскал молоток, гвоздь и веревку. Найдя это, он ничего больше не искал: все необходимое было у него под рукой — и виселица, и вспомогательные инструменты. Его бедная жена ничего не понимала и, удивленно глядя на своего палача, задавалась вопросом, какое еще новое сумасбродство пришло ему в голову. Пьер Мана, несмотря на свое опьянение, сохранил в памяти все обстоятельства услышанного рассказа и непременно хотел воссоздать все точно. Он начал с того, что натянул свой собственный колпак на голову жены и надвинул его до самого подбородка; решив, что рассказ матроса не был приукрашен и что на самом деле все выглядит весьма комично, он принялся преувеличенно весело хохотать. Вполне ободренная живостью своего мужа, Милетта позволила связать ей руки за спиной. Она не догадывалась о намерениях Пьера Мана до той минуты, пока не почувствовала у себя на шее холод пеньковой веревки. И тогда из груди ее вырвался страшный крик: она звала на помощь, но в доме все спали. К тому же Пьер Мана приучил соседей к отчаянным крикам своей несчастной жены».

Кумб, жлоб и скупердяй, но не зверь, спас ее. Мана осудили. «Когда, возвратившись из суда к себе домой, Милетта осознала все, что произошло, первым движением ее души было отчаяние, ей даже хотелось немедленно отправиться в суд с просьбой, чтобы ее мужа помиловали… когда по истечении срока его наказания Милетта пришла к воротам тюрьмы и стала покорно ждать его, он, не потрудившись даже бросить взгляд в ее сторону, быстро скрылся, ведя под руку распутную женщину…» Кумб за ней ухаживает на свой грубый лад, кормит, не бьет, ей это кажется чем-то необыкновенным. «В сближении двух противоположных полов страсть не всегда играет столь существенную роль, как это представляется. Тысячи самых разных чувств могут привести женщину к тому, чтобы она отдалась мужчине. Милетта уступила г-ну Кумбу, поскольку испытывала к нему непомерную благодарность за оказанную ей помощь; да и потом, честный, аккуратный и удачливый подрядчик грузовых работ, сумевший составить себе состояние с помощью незаурядной твердости взглядов, вызывал у нее самое искреннее восхищение. И ничем не примечательная голова владельца домика в Монредоне была в ее глазах окружена неким ореолом; он представлялся ей полубогом, она выслушивала его с почтением, разделяла его пристрастия и, слепо подчиняясь ему, стала находить в его домишке поистине олимпийские размеры».

Кумб — один из самых любопытных персонажей Дюма: клубок противоречий в существе примитивном. Он ненавидит богатых шумных соседей, шпионит за ними, но, когда видит, что те вешают девицу, такую же дрянную, как они сами, вновь безрассудно кидается на помощь (оказалось, его разыграли). Он натравил на соседа пасынка Мариуса (которого держал в черном теле, а тот перед ним благоговел), Мариус влюбился в сестру соседа, потом на соседа напал уголовник Мана, а обвинили Мариуса. Кумб рад, что лишнего рта в доме больше нет. Но он видит отчаяние жены: «Она неподвижно сидела прямо на полу, подтянув колени к груди, положив руки на колени и опустив подбородок на руки, и смотрела перед собой застывшим невидящим взглядом. И какой бы толстой коркой эгоизма ни было покрыто сердце бывшего грузчика, ему показалось, что на такое немое горе у Милетты есть основания… Он подошел к бедной, отчаявшейся матери и почти ласковым голосом обратился к ней. Милетта, казалось, даже не слышала его.