— Таких же изменников, как и он!.. — с горечью прервала княгиня.

Вошел придворный священник.

— А вот и батюшка! — произнес старик.

Седой священник, энергичный и бодрый, несмотря на свой преклонный возраст, был духовником княжеской семьи.

Поздоровавшись с княгиней, он остался стоять на ногах.

— Садись, батюшка, — предложила ему княгиня.

Священник сел и стал докладывать о принятых им мерах.

Выйдя от свекрови, княгиня Вагандухт с детьми направилась в свою опочивальню. Старший из детей, сын, знал, что в этот день должен приехать отец; он помнил его, когда тот уезжал в Персию.

— Мама, — сказал он, обнимая ее ручонками, — папа привезет мне сегодня лошадь?

— Какую лошадь? — спросила печально мать.

— А ты разве не знаешь? Когда папа уезжал, я велел ему привезти мне маленькую лошадь. Он поцеловал меня и сказал: «Привезу очень маленькую лошадку» — вот такую.

Мальчик показал рукой.

— У нас и без того много лошадей! — ответила мать.

— Наши большие, а я хочу маленькую, чтобы можно было на нее садиться!

— Слуги тебя посадят.

— Я ведь не Нушик, чтобы меня сажали на лошадь, я хочу садиться на нее сам!

Нушик звали его маленькую сестру, это было ласкательное от имени Михрануйш.

Замечание брата, видно, обидело маленькую Нушик. Быстро, как воробышек, вспорхнула она на одну из подушек и, болтая полненькими ножками, сказала:

— Видишь, я уже сижу верхом!

Мать обняла своих малышей, расцеловала их, потом передала няне и велела повести гулять, чтобы они не мешали. Она хотела остаться одна.

Несчастная женщина! Дети радовались приезду отца, а у нее на сердце было безрадостно. Она всегда любила мужа и находила в нем утешение. А теперь? Как ей любить предателя и злодея? Эта мысль жестоко ее терзала. Ее сердце и рассудок были в разладе.

Внутренняя борьба, жестокое противоборство чувств вызвали в ней лихорадочную горячку. Через час-другой глашатай возвестит о печальном событии — о прибытии ее мужа, и тогда для нее все решится.

Положение ее напоминало последние минуты приговоренного к смерти: вот-вот распахнутся двери темницы, войдут палачи и поведут его к подножию виселицы… Разве это не то же самое, что броситься в объятия человека, которого отверг весь мир? И он будет ласкать ее руками, обагренными невинной кровью ее родных. О, какая она несчастная! Самая несчастная из всех армянок! Но она любила… любила его…

Она положила руку на грудь, как бы сжимая сердце, чтобы несколько успокоиться. Слезы обильно лились из глаз страдалицы, но угасить волнения души не могли. Долго она так мучилась.

Вдруг она вскочила, точно в безумии, помутневшими глазами стала оглядывать комнату, как будто искала что-то своим воспаленным взором. Сделала несколько шагов к двери и остановилась. Затем, точно движимая неведомой силой, приблизилась к двери и дрожащей рукой заперла ее на замок. Как лунатик, бродила она по комнате, заходя во все углы. Подошла к окнам, опустила занавеси. Снова подошла к двери, чтобы, убедиться, крепко ли она заперта. Ее лицо приняло спокойное выражение — она нашла средство, чтобы избавиться от страданий. Она принялась тщательно осматривать ниши, где были расставлены ее вещи. Но не находила того, что искала. Вдруг она заметила красивую шкатулку с принадлежностями для рукоделия и обрадовалась ей, как человек, неожиданно обнаруживший клад. Подошла к шкатулке, отперла ее и достала маленькие ножницы. Несколько минут она смотрела на этот блестящий предмет. Вот то, что успокоит ее и разрешит необъяснимые сомнения, непримиримую борьбу ее чувств!..

Она поднесла острие ножниц к вздымавшейся груди. Но ножницы были короткие: не достанут до сердца, Тогда, раскрыв лезвия, она поднесла их к горлу.

Но в эту минуту словно ангел спасения схватил ее за руку. Она в гневе отшвырнула ножницы. «Нет, он недостоин моей смерти. Он изменил не только родине, но и мне!»

Какая сила произвела в ней столь неожиданный переворот. Сила, которая в женщине сильнее всех страстей и подчиняет все ее чувства, — ревность.

— Я знаю, — продолжала она с гневом, — он не настолько низок, чтобы отречься от своей веры, он не так жесток, чтобы растоптать счастье своей родины, и не так тщеславен, чтобы прельститься троном, обещанным ему Шапухом!.. Он пошел на все и превратился в грязное оружие в руках Шапуха только ради того, чтобы получить его сестру… Мне говорили, что он влюблен в сестру Шапуха, но я не верила. Я не верила, что он способен изменить мне — матери его детей — и взять себе вторую жену в дом Арцрунидов! Каково отныне будет мое положение?.. Я должна стать служанкой персидской царевны, чистить ей обувь! А красавица Вормиздухт будет не только княгиней Васпуракана, но и царицей всей Армении! А я?.. Кем буду я? Нет, нет — он недостоин, чтобы я умерла из-за него… Для меня он уже мертв…

Она села в кресло, закрыла лицо руками и снова залилась горячими слезами: «Ах, Меружан, Меружан!» — повторяла она, и дрожащий голос ее терялся в горьких рыданиях.

В дверь несколько раз постучали. Наконец она услышала стук, встала, вытерла слезы и неохотно открыла дверь.

Вошла одна из служанок.

— Все готовятся, княгиня, — сказала служанка. — Прикажешь нарядить тебя?

— Пойди в комнату одеяний и принеси мне, Сирануйш, черное платье, — приказала Вагандухт.

— Почему черное, княгиня?

— Сегодня день печали! — ответила она с горечью.

Был пятый час.

Небольшой отряд всадников, поднимая столбы пыли, быстро продвигался по дороге из Аревбаноса к Хадамакерту… Чем ближе подъезжали всадники к городу, тем больше подгоняли они своих коней. Их было немного. Один из них скакал впереди, держа в руке красное знамя. Следом за ним на белой лошади, в белой одежде ехал второй всадник — по-видимому, глава отряда, а за ним еще девять человек. Всего — одиннадцать.

То ехал Меружан Арцруни, ехал в вотчину своих предков, в княжескую столицу Хадамакерт.

Дорога, по которой мчался его конный отряд, всегда такая оживленная, была теперь безлюдна. Не было видно ни прохожих, ни проезжих. Меружана это удивило, Он беспокойно озирался по сторонам. Не сверкали серпы жнецов, — в этот прохладный час они всегда работали с особой охотой, — не слышались песни землепашцев, оживлявшие окрестности, не звучала свирель беспечного пастуха, не было видно ни самого пастуха, ни его стада. Меружану казалось, что он едет через пустыню, где давно уже вымерла всякая жизнь.

А ведь он ожидал другого. Он ждал, что ему навстречу выйдут толпы горожан; мужчины и женщины, выстроившись по обе стороны дороги, с песнями и ликованием будут провожать его как героя до самого княжеского дворца. Но не было ни горожан, ни мужчин, ни женщин, ни даже его родичей! Разве им ничего не известно о его приезде? Но ведь он за день сообщил об этом матери. Что же могло означать это безлюдие и тишина?

Эта мысль волновала его и наполняла разбушевавшееся сердце глубоким недоумением, постепенно превращавшимся в сомнения. Вернуться обратно? Этого не допускало его беспредельное самолюбие; но и впереди ничего хорошего он не ждал. Быть может, его горожане восстали? Быть может, они встретят его с оружием в руках? «Что бы ни было, неважно!» — подумал он в припадке отчаяния и ударил плетью коня.

Вот и городские ворота… Посмотрев на фасад, он ужаснулся, ворота, своды которых всегда по торжественным дням бывали разукрашены гирляндами цветов, сегодня представляли печальное зрелище. Они были обтянуты черной материей, а наверху развевались два черных флага. Разве кто-нибудь умер? По ком этот траур?

Его сердце сильно билось, когда он въезжал в город.

Ехавший впереди знаменосец взял висевший на поясе рожок и. протрубил несколько раз. В ответ с высоты кафедрального собора раздалось три призывных удара клепала.

Веселый, шумный Хадамакерт казался вымершим.

Ни одного человека, ни одного животного не было на улицах, Ни один звук не нарушил могильной тишины города.

Дорога к княжескому дворцу была усыпана пеплом. Двери всех домов заперты, а верха их занавешены черной материей.