— Я не скрыл от тебя ничего, Вормиздухт, Я рассказал все, что знаю сам.

— В таком случае тебе неизвестно самое важное. Слушай, Самвел. Прежде всего, ты и твоя мать напрасно думаете, что они прибудут через Тарон. В Армению они войдут не через Тарон, а со стороны Васпуракана, княжества Меружана. Прежде всего они постараются взять под стражу всех нахараров и отправят их закованными в Тизбон, а оттуда в крепость, где заключен ваш государь. Вторым их делом будет захватить жен заключенных нахараров и их детей и держать отдельно в различных крепостях под строгим наблюдением.

— И с ними ту прекрасную, как ангел, которую я люблю… — прервал Самвел с глубоким волнением. — Не так ли, Вормиздухт?

— Разумеется, — ответила она печальным голосом. Если пленят семьи нахараров, то заберут и семью нахарара Рштуни, а также и твоего ангела. Приказано не щадить ни пола, ни возраста, ни звания. Сопротивляющиеся будут преданы смерти. Пощадят только тех, кто примет маздеизм. Войско они ведут с собой такое громадное, что исполнить задуманное им будет не трудно… Чуть не забыла! Строго приказано во что бы то ни стало захватить армянскую царицу и доставить в Персию.

— Я всего этого ожидал, — сказал Самвел, сокрушенно качая головой. — Но, скажи мне, откуда это стало тебе известно, Вормиздухт? Утром ты еще ничего не знала и даже не имела сведений о возвращении моею отца.

— Да, утром я еще ничего не знала и не имела никаких сведений. Я впервые услышала от тебя, что мой муж и Меружан едут сюда. Меня очень поразило, что о таком весьма важном известии мне не сообщили. Во мне возникли подозрения, особенно когда подумала, что мой главный евнух, который должен был знать раньше всех, скрыл от меня эти известия. Когда я вернулась к себе, гнев мой не имел границ. Я велела приготовить веревку, позвала главного евнуха и сказала ему: «Ты сейчас же будешь повешен на этом дереве, если осмелишься утаить от меня хоть одно из тех известий, какие получил из Тизбона». И он рассказал мне все.

Самвел был поражен.

— Каким же образом твой главный евнух замешан в этих делах? — спросил, он, пристально глядя в изменившееся лицо молодой женщины.

Вормиздухт, точно уличенный в краже ребенок, вспыхнула, потом побледнела.

— Прости мою наивность, Самвел, и верь в мою невинность, — сказала она рыдая. — Сколько лет этот негодяй служит мне в качестве евнуха, но до сегодняшнего дня я не подозревала главной цели его пребывания здесь. Я лишь видела, что у него бывают какие-то неизвестные мне люди, замечала, что он часто получает письма, отвечает на них, но я не придавала этому значения, зная, что в Тизбоне, особенно во дворце моего брата, он имеет большие знакомства и связи. Но сегодня я просмотрела всю его переписку и убедилась, что у него и здесь большие связи. В его распоряжении множество людей, и даже армян, которые доставляют ему со всех концов разнообразные сведения о том, что и где делается или же готовится. За эти сведения он щедро платит. Все эти сведения он тайно передает в Тизбон и получает оттуда указания.

— Значит, в нашем доме под видом главного евнуха таился персидский шпион? — спросил в еще большем волнении Самвел.

— Видно, так! Ему было велено все сообщать в Тизбон, — сказала Вормиздухт тихим голосом.

«Наемник врага находился в нашем доме, и мы так долго этого не подозревали, — с досадой подумал Самвел. — Мы еще жалуемся, что дела наши идут плохо. В наш дом вводят невестку, с ней отправляют богатое приданое и вместе с массой служанок и слуг подсылают шпиона… Какое вероломство персидского царя!..»

Он обратился к Вормиздухт:

— Ты, Вормиздухт, так добросердечна, что я не осмеливаюсь даже малейшим подозрением запятнать твою ангельскую чистоту. Но как ты думаешь, разве это не мерзко — шпионить в чужом доме?

— Я это понимаю, — ответила она тоном, в котором заметно было глубокое негодование и вместе с тем безутешная печаль. — Я это понимаю и предвижу горькие последствия. Меня ужасает мысль о том, что льется человеческая кровь, что отцы и матери томятся в тюрьмах, а дети, бесприютные и сиротливые, скоро окажутся в руках палачей. Я не могу вынести такой жестокости.

— Но ведь это желание твоего брата, — заметил Самвел.

— Не порицай меня, Самвел, за него. Персидские цари бессердечны. Они утверждают основание своего престола на человеческих трупах, — так сказал один из наших философов.

Самвел впал в раздумье. Вормиздухт прервала его молчание:

— Не печалься, Самвел! Ради успокоения своей совести я сегодня же велю подготовить караван для путешествия, отправлюсь в Тизбон, паду ниц перед братом и слезами укрощу его гнев. А если он бездушно отнесется к слезам своей сестры, то подножие его трона будет запятнано родной кровью…

— Я знаю, Вормиздухт, что ты способна на большое самопожертвование, — сказал Самвел. — Но теперь уже поздно… Дела настолько усложнились, события настолько неотвратимы, что твое заступничество едва ли поможет предотвратить наступающее бедствие.

— Но ведь и твоей жизни угрожает опасность, Самвел! Я не сомневаюсь, что главный евнух, или, как ты сказал, этот подлый шпион, внес и твое имя в список «неблагонадежных».

— Я тоже в этом не сомневаюсь! — сказал Самвел. — Заботу обо мне я возлагаю на бога…

Он снова задумался и после минутного молчания добавил с иронией:

— Ты забываешь, Вормиздухт, что мой отец и дядя ведут персидские войска. Меня-то они, надеюсь, пощадят…

— Велено никого не щадить: ни друга, ни родню! — сказала опечаленная женщина. Она стала умолять князя, чтобы он хотя бы на время, ради своего спасения, покинул страну и скрылся куда-нибудь, пока не утихнет гроза.

— Вот этого я не прощаю тебе, Вормиздухт, — с улыбкой проговорил Самвел в ответ на ее мольбы. — Ты склоняешь меня к позорному делу. Неужели ты хочешь, чтобы я во время сражения, как трус, покинул поле брани?

— Подумай, Самвел, что опасность угрожает и той, кого ты любишь, — заметила Вормиздухт печальным голосом.

— Вот именно поэтому я не должен покидать поля битвы, — сказал Самвел, и глаза его зажглись огнем мести.

С завистью глядела Вормиздухт на юношу, который был олицетворением самопожертвования и в котором чувство любви было так сильно и так неугасимо.

— Скажи мне, Вормиздухт, — продолжал Самвел, переменив разговор, — во всем том, о чем ты рассказала мне, твой евнух признался тебе лично?

— Среди его писем я нашла еще одно, — ответила она. — Я принесла его с собой.

— Можешь показать его мне?

Она достала из кармана сверток пергамента и передала Самвелу. Он посмотрел на письмо, и, немного подумав, спросил:

— Могу ли я оставить его у себя?

— Почему же нет, если оно тебе нужно.

— Но не спросит ли твой главный евнух, куда девалось письмо?

— Ты смеешься надо мной, Самвел? Как он смеет задавать мне такие вопросы? Я в ту же минуту велю повесить его на дереве в моем дворе. Разве ты не знаешь, сколько слуг в моем распоряжении?

В душе Вормиздухт закипел гнев и заговорила гордость царской дочери. Она встала.

— Однако я очень запоздала: уже поют петухи…

Встал также и Самвел.

— Я немного успокоилась, — сказала Вормиздухт, подняв свой нежный взор на молодого человека. — Хотя мне ни в чем не удалось тебя убедить, но, по крайней мере, ты теперь будешь знать, как действовать.

— Благодарю тебя, Вормиздухт, за твое бесконечно доброе отношение ко мне и за искреннее сочувствие. Я чересчур многим обязан тебе!

Молодая женщина взяла плащ и маску.

— Ах, прости, Вормиздухт, — воскликнул Самвел. — Меня так смутило твое неожиданное появление, что я забыл даже спросить, каким образом ты пришла и как собираешься возвращаться.

Вормиздухт улыбнулась в ответ:

— Ты же видел, что я была скрыта вот под этим одеянием! — Она указала на черный плащ и маску, которые держала в руке. — В таком же виде я вернусь обратно. Меня примут за одну из моих служанок.

— Разреши, по крайней мере, проводить тебя до дома.