Так вот, однажды к нему в хату хозяин тюрьмы Волков привел малолетку. Это был низенького роста, шустрый оголец четырнадцати лет. Молодой «щипач», но уже с определенными амбициями крадуна. Я до сих пор не знаю, каким образом этот пацаненок вообще попал в Бутырку, ведь малолетние преступники содержались на Матросской Тишине, но дело не в этом. После проверки Степа мне цинканул, чтобы я, по возможности, спустился ночью к нему в хату. Возможность представилась, и я спустился. Это было нечто!

Представьте себе камеру-восьмиместку и четверых старых каторжан, у которых по пять и более судимостей, вместе с молодым Уркаганом, а посередине сидит ребенок. И все бы ничего, но ребенок-то тоже под стать им, заключенный. Это был сюжет для фильма, который бы пользовался успехом у всех без исключения. Я поначалу глаз не мог оторвать от такой картины.

Степа мне цинканул не в кипеш, чтобы я был посерьезней, и я тут же изменил мимику, поздоровался со всеми, в том числе и с огольцом, как с равным, и присел на нары.

– Ну что ж, Санек (так звали парня), ты хотел карманника? Вот тебе карманник, и притом знаменитый карманник, лучше и не придумаешь. Тут вот какое дело, Заур, – продолжал Степа на полном серьезе. – Попросил меня Санек научить его воровать. «Раз, говорит, ты Вор в законе, то, значит, должен научить». Я ему еле втолковал, что у Воров специализации разные. Я, например, домушник, а что касается карманной тяги, то это совсем другое дело, здесь должен быть специалист наподобие тебя. Но в любом случае без начальных знаний его учить никто не станет. А он говорит, что двоечником был.

– Да, – на полном серьезе подхватил я тон Степы, – без образования здесь и делать нечего. Поверь мне, Санек, это тебе говорит не кто-нибудь, а Заур Золоторучка.

Эффект был потрясающим. Его не интересовали ни Заур, ни Вор, ни кто-либо другой, точнее, он не понимал еще очень многого, но ассоциация с погонялом Золоторучка возымела свое действие. С этой минуты он слушал только меня. Я объяснил ему, как мог, что без знаний он ничто. Потом мы со Степой переговорили о своем, и к утру я покинул хату, но главное было впереди.

Когда Степа заказывал у мусоров школьные учебники для этого маленького шпаненка, они не верили своим ушам, думали, что шутит, но заказ есть заказ, – Урка всегда знает, что делает. И когда книги были принесены, они всей камерой несколько месяцев учили уму-разуму этого огольца, который прежде даже не мог написать своего имени, пока его не освободили прямо из этой воровской камеры.

К тому времени, по весне, Игоря Люберецкого приговорили к одиннадцати годам и освободили из зала суда Рамаза. Раньше общаковые воровские деньги хранились у положенцев корпусов или у положенца всей тюрьмы и по первому же требованию Урок переправлялись им вместе с «воровским списком». Теперь же, собрав все деньги в кучу, Урки доверили их мне.

Это было не просто воровское доверие и большая честь, но и огромная ответственность, которой удостаивался далеко не каждый бродяга. Камера моя напоминала караван-сарай. Из ста с лишним человек спали только больные и сменщики, все остальные пребывали в постоянном движении. Оба угла камеры и места под нарами почти до половины хаты были забиты сумками с общаком: то же самое, что и на «тубанаре» Матросской Тишины, но во много раз больше.

Когда встал вопрос о положенце «большого спеца», который, как оказалось, был замаран нечистоплотными делами еще раньше, Воры и «большой спец» возложили на мои плечи. Так что ответственности было хоть отбавляй.

Но что бы я смог сделать один, если бы рядом не было молодых босяков и «воровских мужиков»? Даже «некрасовские», и те, пытались чем-то помочь по силе возможности. Движение происходило круглые сутки: что-то отправляли, что-то встречали по дороге. Несколько человек вязали грузы в соответствии с запросами каторжан. Кто-то упаковывал малявы и писал ответы на запросы.

Уверен, что, прочитав эти строки, каторжане, которые сидели со мной в то время, с большим уважением вспомнят о людях и статусе хаты 164-А. Они меня называли Дедушка Паркер из-за огромной бороды, которую я отрастил к тому времени, и погоняла.

Достаточно вспомнить один случай, чтобы читатель мог представить, как люди жили в этой камере. Однажды к нам в хату закинули мужика-грузина. Видно было, что он, бедолага, уже успел хапнуть горюшка. Абсолютно далекий от преступного мира, он никак не мог ужиться ни в одной хате и вот попал к нам. Радости его не было границ. Однажды он проговорился своему земляку, и тот перевел нам его речь.

Оказалось, побывав на свидании, он выцепил там некоторую копейку и почти всю ее отдал одному мусору – «дубаку», лишь бы тот перевел его в нашу хату, ибо грузин слышал о ней столько хорошего, что о другой и не мечтал. Мы, конечно, сначала посмеялись над его наивностью и простотой, но чуть позже приняли нужные меры. Я забрал у этого не в меру шустрого мусора деньги и вернул их владельцу.

Так, в заботах о людях и хлопотах за все воровское у нас и протекали дни, недели, месяцы. В тюрьме, как правило, почти каждый день вносит какие-то новшества и определенные коррективы в жизнь арестантов.

Так произошло и вскоре после того, как на свободе оказался Рамаз и осудили Игоря Люберецкого. Меня вдруг неожиданно заказали «с вещами», а это означало большие перемены не только в моей жизни, но и в жизни корпусов, где я был на положении. Дело в том, что после освобождения Рамаза на шестом корпусе никого пока еще не было, а за пятым воры только что закрепили Диму Моряка. Я отписал ему маляву и вот-вот ожидал ответа, но так и не успел его получить.

Таким образом, без присмотра оставались сразу три корпуса – больше половины тюрьмы. Хотя в то время, когда на централе было постоянно около десяти Воров, без присмотра она конечно же остаться не могла, но все же…

Как я уже упоминал, почти все воры сидели на одном маленьком корпусе «малого спеца» и, конечно же, не могли знать все те тонкости, которые характеризовали жизнь в камерах и о которых слишком хорошо знали положенцы. Мало того, еще не был до конца зарыт топор войны с «лохмотой», а этот факт не устраивал ни босоту, ни администрацию. Так что это было что-то новое в действиях легавых, и я гадал: что именно?

Но в тот момент делать было нечего. Я тут же, не мешкая, отправил по «дороге» список и общаковые деньги Степе Мурманскому, в 88-ю хату, объяснил босоте, какие в ближайшее время собирался внести коррективы в жизнь камеры и корпусов, ну и попрощался на всякий случай со всеми по-братски. Кто его знает, может, не увидимся больше никогда?

Оставить вместо себя я никого не мог, потому что выдвижение и утверждение положенца корпуса или тюрьмы – прерогатива, которая принадлежит исключительно Жуликам. Я мог лишь кого-то порекомендовать, не более.

Через час за мной навсегда закрылись двери этой, ставшей мне уже давно родной камеры 164-А. Две полные сумки, заботливо затаренные моими сокамерниками разной всячиной, необходимой на продолжительном этапе, несли два человека из хозяйственной обслуги, за ними шел я вместе с разводящим офицером и молодым ключником.

Я хорошо знал расположение тюрьмы, поэтому, когда мы вышли во дворик обслуги и пересекли его, сразу понял, куда меня ведут. Дорога здесь была одна – на «Кошкин дом».

После некоторых процедур, от которых я уже почти успел отвыкнуть, меня водворили на четвертый этаж «тубанара» в камеру № 607, которая, так же как и 164-А, стала мне на долгое время, а точнее на год, родной.

Почему же легавые не перевели меня сюда раньше, когда всю тюрьму, как они выражались сами, очищали от чахотки? С самого начала я задавал себе этот вопрос и пришел к выводу, что в тот момент им меньше всего здесь были нужны такие люди, как я.

Скорее всего, они хотели из этого нового туберкулезного корпуса сделать что-то вроде «чахоточного спеца». Ведь, как правило, в камерной системе, на корпусах, в «тубанарах» и пересылках с самого их открытия, босота всегда старается взять власть в свои руки и не допустить ничего, что шло бы вразрез с воровскими традициями. Ибо как поставишь положение с самого начала, так будет и в дальнейшем. Очень редко когда бывает иначе. Так что мусора не рассчитали каторжанскую солидарность с воровскими устоями централа и, как обычно, попали впросак.