Переступая порог камеры в Шувалянах, я даже и не подозревал о том, какие еще сюрпризы в самое ближайшее время приготовит мне судьба. Скоро я вновь побываю в коварных и цепких объятиях смерти, но на этот раз меня спасет от нее не Верховный Совет СССР, а страстная любовь к женщине, способная, как известно, творить чудеса.

Что же касается быта тюрем, камер, пересылок и всего того, что с ними связано, то это для меня еще с давних пор остается до такой степени само собой разумеющимся, что я уже давно перестал проводить грань между тюрьмой и собой. Порой мне даже кажется, что я родился не в родильном доме, а в тюремной камере.

В «воронке», который увозил меня на этот раз навсегда из Шувалян, я уже точно знал конечный пункт своего этапирования: ДАССР, СИЗО – 3 – это была тюрьма города Дербента, куда под утро я и был доставлен в одиночном купе «столыпинского» вагона поезда Баку – Ростов. С того момента, как я покинул ставшие мне в некоторой степени уже родными тюрьмы солнечного Азербайджана, и до того, пока я не прибыл туда, где мне предстояло провести некоторое время и где уже в спокойной обстановке я мог проанализировать все то, что со мной произошло за последнее время, действия развивались так быстро и неожиданно, что я не успевал осмыслить все происходящее вокруг. Я не успел как следует расположиться в камере дербентской тюрьмы и покемарить часок-другой, потому что в дороге мне не пришлось даже сомкнуть глаз: этап тот шел главным образом в ростовскую центральную больничку, и контингент состоял в основном из шпаны, так что было о чем погутарить с арестантами в «столыпине», – как меня вызвали к следователю.

Известие это меня очень обрадовало, и сон как рукой сняло. Хуже неопределенности при таком раскладе обстоятельств, которые давили на меня как тяжкая ноша, мало что может быть в жизни, поэтому я давно ждал этой встречи, которая должна была внести относительную ясность в мою судьбу.

В маленьком и узком тюремном следственном кабинете, куда ввел меня разводной надзиратель, за деревянным столом, ввинченным в пол и обитым железом, сидел следователь Доля и что-то записывал в блокнот. На столе, как сейчас помню, лежало несколько яблок и были рассыпаны семечки. При моем появлении следователь встал, вышел из-за стола и пошел навстречу, мило улыбаясь и глядя мне прямо в глаза. Когда расстояние между нами резко сократилось, он, в некоторой нерешительности, заметно нервничая, протянул руку для приветствия. Это было чем-то новым в его поведении, но руку я ему все же подал.

– Рад видеть тебя, Заур, в добром здравии и хорошем расположении духа, – не выпуская моей руки из своей, проговорил Доля и пригласил присесть на один из двух стульев, который тоже был ввинчен возле стола, но стоял напротив стула следователя.

– К сожалению, у меня совсем мало времени, Заур, – продолжил следователь свою вступительную речь, присаживаясь за стол напротив меня. – Мне еще надо навестить двух арестантов в этой тюрьме, поэтому хочу побыстрее разъяснить тебе намерения правоохранительных органов по отношению к твоей дальнейшей судьбе, ну а уж потом и покалякать, если время позволит, договорились?

– О чем разговор, начальник, я давно жду вашего откровения, – ответил я ему шутливым тоном и приготовился слушать.

– Хочу тебе, Заур, сразу сказать, что я и сам не ожидал такого расклада, поэтому признаюсь в том, что ты был прав, когда говорил мне, что мы еще встретимся в самом скором времени. Также должен по достоинству оценить твою стойкость и выдержку. При этом хочу заметить, что я ни разу не поднял на тебя руку и не позволил себе ничего лишнего во время следствия.

– Если бы это было не так, то вы же знаете, я ни за что не подал бы вам руки несколько минут назад, – ответил я ему.

– Так вот, сегодня после обеда за тобой приедут из Махачкалы и заберут отсюда. Времени у них в обрез, потому что ты должен предстать еще перед одним судом, ну а что будет потом, я не знаю. Могу сказать тебе точно лишь одно, но строго по секрету, хотя уверен, что подчеркивать это нет надобности. Дело в том, что сразу после Нового года вас с Даудовым должны освободить из-под стражи, а вот третьего уже определили в дурдом, у него, несчастного, после экзекуций на станции Насосная с психикой произошло что-то неладное.

Договаривал он мне все это уже второпях, так как ему действительно нужно было спешить. За несколько секунд до этого разводящий надзиратель напомнил ему, что в боксике его уже ждут подследственные, из-за которых, по сути, он и пришел в тюрьму. На пороге следственного кабинета я попрощался с Долей, поблагодарив его.

Я больше уже никогда его не видел, но слышал от мусоров, что он стал работать прокурором в одном из районов Дагестана. Но на свободе он меня уже не интересовал.

Не успел я войти в свою камеру-одиночку и закурить сигарету, как вдруг резко открылась кормушка, упав с писклявым скрипом и скрежетом на петли, и хрипатый голос надзирателя оповестил меня, прорычав гортанно: «Зугумов, с вещами на выход». – «Понял, начальник», – огрызнулся я почти таким же басом и продолжал, сидя на нарах, курить и килешовать в уме только что услышанное от следователя. Собирать мне было нечего: все свое ношу с собой. Минут через пять дверь отворилась вновь, и меня повели через тюремный двор к вахте. Процедуры по пропуску были недолгими, и уже через полчаса я оказался «на воле», под ручку с работниками МВД Дагестана, а у ворот тюрьмы нас ждал старенький автомобиль зеленого цвета.

Никого из четверых сопровождавших меня в Махачкалу лиц я раньше даже не видел, никто меня ни о чем не расспрашивал и нервы не трепал. Это были серьезные мусора, делавшие просто и добросовестно свою работу, поэтому мы и доехали до места назначения спокойно и безо всяких эксцессов. Когда машина подъезжала к Ленинскому районному суду Махачкалы, на меня тут же надели наручники – такова была инструкция.

Машина въехала во двор и остановилась. Один из сопровождавших меня легавых вошел в здание суда. Ждать его пришлось очень долго, за это время мои ноги успели несколько раз затечь и были как деревянные. Часа через полтора он вышел из этого серого мрачного здания, о котором у меня были самые дурные воспоминания в жизни, и махнул рукой, чтобы меня выводили. Меня прямо в наручниках ввели в какой-то кабинет, в котором находилась женщина бальзаковского возраста и, как ни странно, приятной наружности. Белые холеные руки, на которых чуть ли не на всех пальцах были нанизаны кольца, лежали на моем открытом «личном деле». Это хороший знак для подсудимого, ибо по всему было видно, что судья – любима, а значит, не будет злой и жестокой при вынесении приговора. Наши глаза встретились, как только я вошел в кабинет. Не помню ни их цвета, ни формы, но они мне показались изумительными. Возможно, правильно и со вкусом подобранные очки придавали им такую прелесть и очарование.

Как ни странно, я впервые в жизни понял, хоть и не раз был приговорен к различным срокам заключения именно женщинами, что судья-женщина все же сначала женщина, а потом уже судья. Рядом с ней копошилось еще несколько человек, вроде бы это были «кивалы», – я, честно говоря, так и не понял, потому что разговаривала со мной только она одна. Как только я остановился у дверей и поздоровался, она приказала сопровождающему снять с меня наручники. Он тут же выполнил приказ судьи. Мне показалось в тот момент, что это неплохое начало для судебного разбирательства.

Некоторое время она неотрывно смотрела мне прямо в глаза, изучая своим холодным и бесстрастным взглядом, а затем не спеша начала задавать вопросы. Они были разными, и по ним трудно было понять, за что же меня судят, но судья не спеша стала объяснять мне всю пикантность сложившейся ситуации, которая заключалась в следующем. Раз Верховный Совет СССР отменил нам с Лимпусом смертный приговор, исходя из его несправедливости (дело наше было полностью сфабриковано), перед нами должны были извиниться и освободить до 31 декабря – лишь до этого срока действовала санкция, выданная много раньше моим следователям тем же Президиумом Верховного Совета. Выходило, что под стражей мне оставалось находиться всего несколько дней, ведь на дворе было уже 28 декабря.