Счастье и несчастье не предопределены заранее – человек вызывает то или иное своим поведением. Награда за добро и зло следует, как тень, за человеком. Что касается махачкалинской «четверки», как везде в ГУЛАГе называли махачкалинскую всесоюзную туберкулезную зону номер четыре, то для любого арестанта достаточно будет сказать, что из всех лагерей некогда могучего и нерушимого Советского Союза это была одна из двух самых лучших туберкулезных зон в стране. Первой по праву считалась «Ксани» – туберкулезная зона в Грузии, но после распада Союза прерогатива принадлежит махачкалинской зоне.

Думаю, нет надобности углубляться в жизнь этого «райского уголка ГУЛАГа», описывая режим его содержания и жиганские понятия арестантов. Достаточно сказать, что зона, куда меня водворили в санчасть, была чисто воровской, и за положением здесь смотрел мой друг Махтум.

Легавые не трогали меня до тех пор, пока не поняли, что я не умру. Заботами босоты я выжил, и только через два месяца прибыл следователь. Это был самый натуральный черт, каких великое множество числится в следственных отделах милиции. Не знаю, чем эти дегенераты платят за учебу, заканчивая юридические курсы вузов, – деньгами или натурой, почему им впоследствии доверяют судьбы людей, но лично я не доверил бы им даже найденного в подворотне котенка.

На вопрос, что же правосудие инкриминирует мне на этот раз, этот идиот спокойно ответил:

– Угон.

– Что-что? – не понял я сразу.

– Угон, – невозмутимо повторил он, – угон автомобиля. Вот, пожалуйста, – открыв на нужной странице УК, продолжал он, тыча пальцем в книгу. – Статья двести двенадцатая, часть первая, до трех лет.

В палате кроме нас со следователем находились человек десять босоты. Всем стало любопытно, за что же на этот раз меня «хапнули», выкрав из больницы? И от такого ответа все, в том числе и я, буквально покатились со смеху. Ничего более оригинального легавые придумать не могли.

«Да, мельчают, мельчают их ряды и ползут вниз по наклонной», – начал я философствовать, издеваясь над этим придурком.

– Ну а вы, наверное, числитесь у них редким профессионалом, раз вам поручили вести такое запутанное дело?

– Ну, запутанного здесь, пожалуй, немного, – он ехидно улыбнулся, – нет вашего признания.

Возникла пауза, но этот придурок не обращал на нее никакого внимания, он даже не мог заметить, с каким остервенением смотрят на него, и продолжал нести всякую чушь. В оконцовке его чуть не поколотили. Он еле унес из лагеря ноги, больше ни разу туда не возвратившись.

После этого визита меня окончательно оставили в покое, и еще несколько месяцев я находился в зоне, пока весной не вывезли, наконец, на суд.

За это время в лагерь пришел Лимпус, его босота перетянула на «четверку» из мордовских лагерей, где он учинил бунт с местной «отрицаловкой». Буквально через неделю после этого пришел этапом из крытой Жулик.

Меня же освободили прямо в зала суда, ибо даже тупым кивалам стало ясно, что я невиновен. Но никто по-прежнему не отвечал за это. «Подумаешь, посадили одного из тысяч? Нужно было, и посадили, а если понадобится, посадим и всю тысячу», – вот так приблизительно и мыслило правосудие тех времен.

Освободившись, я застал на свободе не одного, а сразу трех Урок. Двоих из них я знал хорошо, а с третьим мне еще предстояло познакомиться. Незадолго до моего освобождения был подход к Алику и Богдану. Алик был моим соседом, и я знал его с самого детства, Богдан же в основном жил в Сургуте, но частенько наведывался в родные места. Вообще за то время, что я провел тогда на свободе, с 1990 по 1996 год, всего в Дагестане был подход к семи Жуликам. Это были: Букварь, Алик, Богдан, Заур Дербентский, Пайза, Лабаз и Зява. Всех их я хорошо знал и почти со всеми общался, но больше всего, конечно же, с Аликом.

В каких только лагерях и крытых тюрьмах не побывали мы с ним и другими достойными босяками Дагестана, привозя российской шпане воровские гревы и приветы от Урок из всех регионов нашей страны.

Это был в высшей степени добрый и отзывчивый человек, прямой и честный. К сожалению, ни Алика, ни почти половины из Урок Дагестана больше нет в живых, а некоторые уже и не «при своих».

Ну что ж, такова жизнь, и никуда от этого не деться. Но, вспоминая о многих из них, мне бы хотелось подчеркнуть, исключительно в целях воспитания тех пацанов, которые в той или иной степени склонны к криминалу. Не берите в руки оружие, не ведите себя так, как ведут себя оголтелые бандиты и насильники! Если вы хотите стать похожими на настоящих бродяг, которыми гордились многие тысячи босяков, и не только в нашей стране, будьте всегда благородны к людям и безжалостны к нечисти. Тогда вас будут уважать, и вы всегда найдете свое место в жизни.

Итак, я вновь обрел свободу, на этот раз, к счастью, на долгих шесть лет. По воровским меркам это была целая вечность, но об этом я конечно же еще даже и не подозревал. Жизнь моя в то время протекала среди Урок Махачкалы, и, пока оба моих кореша находились в лагере на «четверке», я со свободы смотрел за зоной.

Дело в том, что время было очень шебутным и неспокойным. Каждый день преподносил сюрпризы. Но самым страшным было то, что сюрпризы эти люди ожидали от тех, кто стоял у кормила власти, кто управлял всем и вся. Смена денежных знаков в стране и полный подсос с куревом чуть не свели меня в могилу. А напряги с продуктами питания и баснословные цены на них?

Я был на грани нервного срыва. Чего мне только стоило тогда поменять все общаковые деньги, ходившие в зоне, на равное их количество, но в новых купюрах? А курево? Чай? Глюкоза?

На свободе пол-литровая банка обыкновенных окурков, продаваемых стариками, стоила рубль – так же как и из-под полы пачка сигарет «Прима», при государственной ее стоимости 14 копеек. А теперь представьте себе, как умудриться сделать так, чтобы на протяжении целого года, пока был подсос, зона курила, чифирила (хоть и не от вольного), но курила и чифирила, и, видит Бог, это не было моей заслугой.

Ни у кого в городе, кто имел хоть какое-то отношение к лагерю, не все так плотно увязано с мусорами, как у меня. В день по нескольку раз я подъезжал к зоне с гревом для своих друзей, и его хватало не только для них. Не считаясь с тем, что грев личный, Лимпус с Махтумом в первую очередь делились им с теми, кто был «под крышей» и «на кресту».

Но в зоне находились еще и мужики, у которых никого из родных не осталось, да «залетные» арестанты, но которые тоже хотели курева и чифиря – единственных радостей в жизни арестантов любых острогов, что было делать с этим? Вот тогда Воры и порешили все заботы и тяготы, связанные с зоной, доверить мне, и я оправдал их доверие.

Всего лишь раз покинул я Махачкалу, пока Лимпус с Махтумом сидели в зоне, да и то ради того, чтобы поехать с Ворами к Лабазу в зону, в город Салават, что в Башкирии. Он добивал там дикашку, и ему нужно было встретиться с Жуликами по одному серьезному вопросу. Однажды я уже навещал его там с Яхой и Махтумом, а теперь мне предстояла поездка с Аликом и Джони Кутаисским, который гостил в то время у нас в Махачкале. Лабаз в то время еще не состоял в семье, но был в большом авторитете не только среди земляков. Один тот факт, что двое Урок приехали к нему чуть ли не за тридевять земель, говорил о многом.

Так прошел еще один год, и, когда все мои друзья оказались на свободе, я покинул Махачкалу и вновь переселился в Первопрестольную.

Вокруг Лимпуса тогда собралось столько молодежи, которая смотрела на него, как на отца родного, что он никак не мог бросить их на произвол судьбы, ибо в воровском плане это могло бы быть очень опрометчивым шагом. То же самое касалось и Махтума, только он «работал» в другом районе города.

Что касалось меня, то я был вором, и меня никогда не прельщали все эти стрелки, разборки и тусовки по саунам с выпивкой и проститутками. Я любил тихие и укромные места, шампанское и танго в объятиях если и не любимой женщины, то уж наверняка не проститутки. Так что на этот раз я отбыл в Златоглавую один.