Он бодро пошел впереди, за ним Иванко, ведя в поводу коня.

— А ты удивился, — сыпал словами разговорчивый лесник. — Мне обо всем рассказал Теодосий — он у меня ночевал, — и о тебе все сказал, и про ладу твою. И я молодым был, вот так, как ты, летел к своей. Давно все это было, а я помню! — Словно удивляясь, старик задержался на последнем слове и добавил: — Помню.

От неожиданности Иванко покраснел. Хорошо, что старик не обернулся и не увидел, как загорелись у него щеки. А лесник, обрадовавшись людям, говорил без умолку — ему надоело сидеть бобылем в лесу.

— Я ладу твою знаю, видел ее на княжеском подворье. Такая, как солнце! Не наглядишься… И родится же такая краса! Я бывал там, да не знал, что для тебя блюдет она себя. А что Роксаной называется — это я знал. Водицы давала мне. Это… — Дед начал вспоминать. — Да, да, это было в прошлом году… О чем бишь я говорил? — Старик сбился. — Ага, о водице. Сильная жара стояла, был я тогда на княжеском подворье, — мед отвозил. Внутри жжет, пить хочется, а она идет из терема. «Дай, говорю, дочка, водицы старику». Улыбнулась, сбегала за ведерком, достала из колодца и вот такой ковш набрала. «Пейте, говорит, на здоровье». Я промочил во рту, да и говорю ей: «А пью я за твое здоровье, чтобы тебе храброго да хорошего мужа найти». О тебе я и не ведал, что ты у нее на мысли. Когда выпил, глянул на нее, а она чуть не плачет. Думаю, обидел кто-то ее. Говорю: «Может, тебя твой ладо бросил? Так кто же он, что такой цветок смял?» А она только и сказала: «Нет, не бросил меня никто». И убежала. И не знал я ничего, а это Теодосий об всем рассказал.

Иванко не пропускал ни единого слова. Теперь он уже и не жалел, что остановились тут. Какой хороший этот дедушка, словно родной! Вот этими руками брал он ковш из рук Роксаны, разговаривал с ней…

— А вот мы и дома, — услыхал Иванко и как бы очнулся ото сна.

Хотелось, чтобы старик еще и еще рассказывал о Роксане. Они вышли на зеленую полянку. Слева под деревьями прилепилась маленькая клеть-землянка, возле нее два стога сена.

— Снимайте седла, пускайте коней пастись, поить потом будете, пусть остынут. А сами умывайтесь, вот моя вода. — Дед показал на ручеек, протекавший у пригорка, невдалеке от клети.

Путники расположились прямо на траве и лакомились душистым медом, а старик все подливал его в широкие глиняные миски.

— Вот только хлеба у меня мало. — Он вынес из клети два каравая. — Да ничего, ешьте, я несколько дней и так обойдусь. Такие дорогие гости.

У путников было еще немного и своего хлеба, который им дали в оселище.

После такого сладкого полдника все разлеглись на траве.

— Отдохните, отдохните часок, я вас подниму. — Старик чувствовал, что Иванко рвется во Владимир. — А мы с тобой посидим.

Иванко с радостью согласился, потому что лесник рассказал еще о Роксане, как ее хвалит Светозара. А потом и о своей жизни поведал.

— Давно я тут, в лесу, один — до того еще, как Роман в Галиче князем стал. В оселище за Владимиром я жил. Лютый такой боярин у нас был, все ему не так — и ржи ему мало, и меду мало, и с вевериц шкур недостаточно. И все ко мне пристает; может, и я виновен, что когда-то его тиуна со двора прогнал. Донимал он меня, хоть в могилу ложись. Детей кормить нечем, и голые они, а он все — давай, давай! Невзлюбил меня тиун. Я Христом Богом молю его: «Дай дышать!» А он мне: «Вонючий смерд, еще и языком будешь молоть!» Прицепился он ко мне — не было уже сил терпеть. Приехал раз в мой двор, я к нему, а он перепугался и убежал. У меня и в руках ничего не было, только злость такая взяла — обо всем забыл и погнался за ним, может, и ударил бы, а может, и нет. А он конюха своего, который на возку его возил, схватил за руку и кричит: «Ты видел, как он меня бил?» Тот говорит: видел. Плохой был человек, этот конюх, свой такой же, как и я, а пакостливый. Бывает, уродится такое, что всех ненавидит.

И потянули меня к боярину. А боярин — зверь лютый. Тиун плачет: «Он, говорит, убить меня хотел». Я упал в Ноги боярину и рассказываю все, как было, да кто же мне поверит! «Бить его палками!» — кричит боярин. Бросили меня на землю, палки тащат. Прибежала моя жена — тогда она еще жива была, — зарыдала, целует боярину сапоги, просит: «Не бейте!» — знает, что до смерти могут забить. А я молчу — что я могу поделать? Разгневался боярин, как завопит на мою жену: «Вон! А то и тебя под палки!» Замолчала она от страха. А мне сели на голову и на ноги, руки связали. Как ударили первый раз, даже в глазах потемнело, а второй раз стукнули — думал, что погибну. И вдруг перестали бить. Что такое? Мне же ничего не видно — меня лицом в землю ткнули, в рот песку набилось. Не пойму, что случилось. Слышу разговор — боярин с кем-то переговаривается. Хватают, поднимают меня, глянул — Роман. Спрашивает у боярина, за что бьют меня. Тот ему слова тиуна повторяет. Ну, думаю, теперь погиб, ведь я знаю — нрав у Романа крутой, человек он сердитый. «А где тиун?» — спрашивает Роман. Тот подходит. «Так было?» А тиун изворачивается, говорит, что я, мол, всегда такой непокорный. А Роман как крикнет: «Ты говори, так было? Бил он тебя, поднял руку на боярского слугу?» А я осмелел да в ноги Роману, землю целую. «Святую землю, говорю, поцеловал, не бил». Роман посмотрел на меня строго. «Правду молвишь?» — «Святую правду», — говорю. А тиун как бросится ко мне: «Что ж ты хулу на меня князю возводишь? Да у меня свидетель есть». Роман к нему: «Свидетель есть?» — «Есть». — «Сюда его!» А конюх поблизости был. Идет, дрожит, он все слышал, о чем здесь говорилось. Глянул на меня и побледнел. «Говори, говори!» — науськивает его тиун. Роман рассердился, да как гаркнет на него, я чуть было не упал от страха. «Иди ближе, — зовет он конюха. — А ты правду скажешь?» Тот и перепугался. А что, если тиун признается? Тогда его, такого свидетеля, за злой язык повесят. Упал он, подполз к Роману, плачет. «Все видел, говорит, не бил тиуна Климята. — Это обо мне он — я Климятой прозываюсь. — Тиун, говорит, настращал меня, я и сказал боярину, что бил Климята тиуна». Ох, что сделалось с Романом! Почернел весь; он и так смуглый был, усы и борода черные, а тут и вовсе страшным стал. «Иди сюда!» — крикнул тиуну. А когда тот подошел, Роман так ударил его палкой, что он упал. «Для меня правда дороже всего! — кричит Роман. — А ты что же, подлая образина, на людей хулу возводишь?! — А сам бьет тиуна ногами. — Вон отсюда!» — кричит. Тиун как вскочит — и мигом со двора. Боярин ни слова не промолвил. А Роман меня костит: «Ты не думай, кричит, что на княжеских и боярских слуг можно руку поднимать! Если сделаешь это — убью!» И так сверкает глазами, что меня в дрожь бросило, ноги еле держат. «А за то, что смел, говорит, что не побоялся правду сказать, милую». А я и сам знаю, что в соседнем оселище по приказу Романа двух закупов убили за ослушание. И на бояр жаловаться нельзя Роману — сам же виноват останешься, а боярин всегда прав. Вижу, что беда миновала, бросился я в ноги Роману: «Хочу просить тебя, княже, возьми меня от этого тиуна, а то съест, а у меня дети. Пусти в свое оселище, княже, или в лес к пчелам пошли, буду мед для тебя собирать». Роман посмотрел на боярина, а тот — знает, что нужно угодить князю, — поклонился ему. «Я, говорит, очень рад, пусть идет Климята к тебе». Вот так я и попал сюда, на княжескую землю. Знаешь, Иванко. — Дед оглянулся, не слышит ли кто-нибудь, и шепнул на ухо Иванке: — Все равно у кого быть, у князя или у боярина: и тот и другой шкуру дерет, как с медведя. Только каждый из нас хочет, чтобы меньше драли, потому я и перешел к князю. Здесь вот и живу уже лет тридцать, жена давно умерла, а дети мои в старом оселище боярском. Правда, оно уже княжеским стало, это оселище, потому боярина того нечистая сила взяла. И внуки у меня есть… — Он посмотрел на солнце. — Ой! Да вам пора ехать. Эй, отроки, вставайте! — начал он будить спавших под дубами парней.

Те неохотно вставали — им так сладко спалось…

Пока седлали коней, дед не отходил от Иванки.