— Тоскуешь, Татьяна? — ласково обратился он к жене. — А у меня есть для тебя лекарство, да такое хорошее, что и болеть больше не будешь. Ты вступилась за Ольгу Твердохлебову, когда ее рыжий Никифор обидел, а он грозил тебе порубом… Ничего теперь не будет — тиуна этого проклятого уже раки едят.

Татьяна посмотрела на сына, потом на Смеливца, не веря его словам.

— Да, да, его уже нет.

Она глубоко вздохнула и перекрестилась.

— Услыхал Господь мою молитву! Сколько я просила… Поклялся он Баранихе, что все забудет, а сам все грозил… Боялись мы — и я, и Ольга, и Бараниха… Услыхал Господь…

— Услыхал бы, — рассмеялся Смеливец, — если бы люди не нацепили камень на его рыжую шею!

Татьяна засуетилась:

— Ой, какая же это радость! Побегу я к Ольге, скажу, чтобы не горевала!

Она кинулась к сыну и, обняв его, трижды поцеловала.

— Это ты такую весть принес?

— Я, мама, — обрадовался и Иванко. Ведь и ему тяжело было смотреть на опечаленную мать.

Мать побежала к двери, но ее остановил голос Смеливца:

— Ольге скажешь об этом, да только молчите, не говорите, кто принес весть эту, а то… — Смеливец помолчал какое-то мгновение и добавил: — Длинные уши у бояр, и схватят они Иванку.

Татьяна вернулась и обняла сына.

— Никому не скажем.

После ухода жены Смеливец долго ходил по клети, о чем-то размышляя. Иванко неподвижно сидел на скамье, не зная, что делать.

— А Теодосия остерегайся, — промолвил наконец Смеливец — Это страшный человек.

До зимы ничего не произошло в Галиче. Мария сидела в тереме, никуда из крепости не выезжала. Мирослав и Семен часто заходили к ней. Василий уже четвертый месяц лежал в своем оселище, поправлялся после тяжелого ранения. Не знал он, откуда и напасть взялась. Осенью он ехал с небольшой дружиной в Коломыю. Доехали до опушки леса, уже и до Коломыи было рукой подать, как вдруг что-то будто кольнуло в бок. Посмотрел — стрела торчит, попробовал осторожно выдернуть, но оперение крючками зацепилось за ребра. Пришлось слезать с коня. Стрелу вытащили, но Василий слег в постель — стрела была отравленной. Хорошо, что вскоре на опушке встретился боярин Филипп со своей дружиной. Он велел немедленно разрезать кафтан Василия, разорвать рубашки и сам помогал стрелу вытаскивать. Филипп близко к сердцу принял несчастье Василия, отдал свой возок для раненого — у Василия не было возков. Филипп возмущался и кричал:

— Будем бить врагов своих! Всех поймаем и вырежем! И как здесь стрела оказалась? — сокрушался он. — Если бы немножко выше, то попала бы в голову и отнесли бы тебя, Василий, на кладбище.

Это покушение напугало всех. Ходить и ездить стало опасно, поэтому Мирослав и не советовал Марии выходить с княжичами за пределы крепости. Да и сам остерегался.

В эту зиму снега выпало много, занесло все дороги. Намело высокие сугробы. В погожие дни дружинники выезжали на охоту. Когда они собирались во дворе, поднимался шум и гам. После охоты снова в крепости воцарялась тишина. И крамольников что-то не было слышно, будто они и впрямь примирились с тем, что править ими будет княгиня.

Гудит вьюга над Днестром, с присвистом гуляет она по узеньким улицам Подгородья, наметает курганы снега вдоль крепостных стен, вихрем проносится по дворищу. Свирепствует зима. Стражи-дружинники на галицких крепостных башнях плотнее закутываются в длинные тулупы, прячутся за стенами, садятся под узенькими окнами — все равно ничего не увидишь в снежной мгле, сколько ни всматривайся в нее. Да к тому же и ночь уже наступила — кто выедет в поле в эту свирепую вьюгу! В такую непогоду только в клети сидеть, греться возле печки да подкладывать дрова в огонь.

Боярин Судислав только что пришел с улицы в свой терем над рекой Луквой. Удобное место для усадьбы выбрал когда-то его дед. С одной стороны Луква прислонилась берегом к подворью, с другой стороны глубокий овраг пролегает, а от дороги двор отгорожен толстой стеной. И стража день и ночь стоит у ворот в двух местах — у Луквы и над оврагом. Охрана надежная. Но никому не доверяет лукавый Судислав. Вот и сейчас — глухая ночь, а он натянул на охабень тулуп, надел на голову высокую соболью шапку и весь двор обошел. И в конюшню заглянул, и к воротам наведался, на стражу накричал. Теперь и отдыхать можно.

В сенях сбросил тулуп на руки слуге, отряхнул шапку, разгладил бороду и шагнул в светлицу. Огромная печь дышала теплом. Судислав подошел к иконостасу и опустился на колени.

Отвесив три поклона, хлопнул в ладоши. Тотчас же появился мальчик-слуга.

— Зови Теодосия! — сурово рявкнул он на мальчика, и тот исчез.

Теодосий вошел в светлицу и выжидающе остановился у порога. Судислав глянул на него исподлобья. Не нравился Судиславу дерзкий взгляд Теодосия, побаивался он этого неприятного закупа. Если бы не настояния Владислава, он давно бы уже прогнал его. Да и на кой леший он ему нужен, такой страшный, — того и гляди, свернет боярскую голову. И откуда он взялся, этот разбойник, зачем Владислав пригнал его именно сюда, к нему, Судиславу? У него и своих, таких непокорных, предостаточно.

Судислав мысленно разговаривает с самим собой, а Теодосий стоит, прислонившись к двери. «Ведет он себя не так, как другие хлопы», — думает Судислав. Те смиренно сгибаются в поклоне и в любую минуту готовы мчаться выполнять повеление — боятся бояр! Да и этого Судислав прибрал бы к рукам — жаль только, что он Владиславу принадлежит.

— Ездил в Теребовлю? — спрашивает Судислав после длительного молчания.

— Ездил, — резко отвечает Теодосий.

Судислав недовольно морщится. Так и есть, разговаривает как равный с равным! Ишь какой! А глаза!.. Жутко становится от этого взгляда. Но нельзя подавать виду. Судислав пыжится, надувает губы, фыркает.

— А тиуна встретил?

— Никого не было… — медленно тянет Теодосий. — Посидел я до вечера, а утром и назад поехал.

Разгневанный Судислав вскочил со скамьи, схватил посох, стукнул по полу и зарычал:

— Ничего не хочешь делать! Я твоему боярину скажу — он тебя палками! В яму! В поруб!

Теодосий ничего не ответил, пожал плечами, зло улыбнулся.

Накричавшись, Судислав махнул рукой — «уходи». Теодосий неторопливо вышел.

Что делать с этим хлопом? Он ничего не боится. Да это еще полбеды, что не боится, а вот и других хлопов сделает непослушными. Много горя натерпелся с ним Судислав за полгода.

А о жалобе Владиславу сказал просто так, для острастки. Вспомнив об этом, Судислав ладонью коснулся лба. «Сказать Владиславу? Но как ты скажешь этому лютому, дикому кабану? Он ведь может и не поверить: расспросит Теодосия, а тот наговорит, что ему в голову взбредет. Опасный хлоп! Фу! — вздохнул Судислав. — Хорошо хоть, что Владислав далеко и не скоро появится: пока княгиня и Мирослав здесь, нет ему возврата в Галич. А когда удастся прогнать их?»

Подошел к двери, закрыл на крюк. Потом повернулся к иконостасу и едва успел один раз перекреститься, как в дверь кто-то постучал. Судислав не ответил, продолжал молиться. Губы задрожали, задергались щеки. — Проклятые хлопы, не дают побыть наедине с Богом!

У Судислава так уж заведено: никто не смеет тревожить его, когда он молится в светлице. Стук повторился. Видно, случилось что-то, раз так настойчиво лезут. В другое время Судислав ругался бы, но теперь нельзя — ночь. Да и неизвестно, кто просится. Отбросил крючок, толкнул дверь ногой — перед ним склонился слуга, бывший монах Онуфрий.

— Милостивый боярин, не гневайся на меня, в ворота кто-то стучит. Не пускал я, но он бесстыдными словесами хулить меня начал, говорил — власы на голове оборвет.

Судислав молча показал на одежду, и Онуфрий поспешно подал шапку и тулуп, открыл дверь на крыльцо. В сени влетел снег и ударил Судиславу в лицо. Он наклонился и шагнул на ступеньки. Ветер бесновался, как бешеный зверь, отгибал полы тулупа, срывал шапку. Судислав приблизился к воротам и приоткрыл задвижку глазка. Осторожно спросил: