— Товарищ лейтенант, в штаб полка вас.
В штабе — тесном блиндаже, расположенном недалеко от железнодорожной насыпи, — за столом сидел командир полка. Рядом с ним — майор из разведотдела штаба фронта.
— Лейтенант Румянцев явился по вашему приказанию!
— Подойдите ближе, лейтенант. Садитесь и внимательно слушайте…
Утром следующего дня Румянцев въезжал в родной город. Зелено-розовый в первых лучах солнца, он вставал перед Василием таким желанным, таким мирным.
Город его юности. Город, в котором жила Галя. На секунду показалось, что он возвращается сюда навсегда. Если бы это было так. Но нет. Румянцев должен без промедления явиться по назначению. И кто знает, удастся ли ему вырвать время, чтобы повидать Галю…
Так получилось, так круто сложилась его фронтовая судьба, что успел написать ей только одно письмо. Вначале окружение — оттуда не пишут писем. Потом отступление — писать, честно говоря, не хотелось. А потом рейды по тылам противника и бои, бои… Может быть, все это и не оправдывает его, но так случилось. Когда он повидает Галю, он объяснит ей. И, конечно, она все поймет.
Знакомые улицы, переулки с небольшими одно- и двухэтажными домами, сады, скверы мелькали за окном машины. Свернули на тенистую, крытую сплетающимися ветвями акаций улицу. Остановились у многоэтажного с сероватым фасадом здания.
Василий вышел из машины, бегло оглядел окна второго этажа, часовых, что стояли у входа, повернулся к шоферу:
— Ну, Костомаров, давай прощаться. Жаль, брат, очень жаль, да что поделаешь…
— Товарищ лейтенант, Василий Иванович, может, и дальше вместе, а? — и заспешил, предупреждая возражения Румянцева: — Да я понимаю, что это не просто, даже очень сложно. Но может, попробуете, а? Может, получится? Уж очень не хочется с вами расставаться.
— Эх, Петр, Петр!.. Да что мы — в клубе на танцах: хочу в круг войду, хочу стенку плечом подопру! Езжай-ка, брат, назад быстрей и не поминай лихом.
Костомаров вышел из машины, отбросил крышку капота, склонился над мотором.
…Когда два часа спустя, Василий вышел из подъезда здания, машина стояла на том же месте. Петр сидел в кабине, положив обе руки на руль, небрежно откинувшись на спинку сиденья. И только в глазах мелькала и тотчас же пряталась настороженность. Румянцев обошел машину, распахнул дверцу, сел рядом с Костомаровым. Закурил. Некоторое время сидел молча, потом швырнул недокуренную до половины папиросу в окно машины, глухо заговорил:
— Большая просьба к тебе, Петро. Я сейчас должен уехать из города. А мне так хотелось повидать одного человека… девушку одну. Мою невесту… Галю, в общем. И никак нельзя задержаться, не могу. Так вот. Я записку ей напишу, а ты отвезешь. Хорошо?
— Это Галине Михайловне, комсомольскому секретарю горкома, что ли? — уточнил Костомаров, хотя прекрасно знал, кто невеста лейтенанта.
— Да, Гале. Только не секретарю, а инструктору. Впрочем, это не важно. Так отвезешь?
Тот беспокойно зашевелился, снял руки с баранки, сдвинул на затылок пилотку, сокрушенно вздохнул:
— Что ж, товарищ лейтенант, сделаю, конечно. А других поручений или пожеланий не будет?
— Какие же пожелания? Главное — встретиться нам с тобой после войны. И чтоб исполнилось это как можно скорей.
— Ладно. Пишите записку. И адрес.
Вручая Костомарову наспех написанный на планшете клочок бумаги, Василий говорил:
— Отнесешь. Посмотришь, как она там. Если спросит — скажешь: жив, здоров… любит. Спроси, будет ли ответ. Если да, доставишь его сюда. — Василий кивнул в сторону парадного. — Отдашь дежурному. Он мне переправит.
— А как насчет меня? Не замолвили там словечко? — спросил Петр, бережно пряча записку в нагрудный карман гимнастерки.
— Чудак ты… Нет, Костомаров, тут ходатаи в счет не принимаются.
Совсем недолго пробыл в своем городе Василий Румянцев. И вот — снова дорога. Километры, десятки километров отбрасывают назад колеса машины. Маячившие вдали горы все ближе, ближе. Ветер, что врывается в окно машины, становится вначале свежим, потом просто холодным. По обочинам дороги бегут островерхие тополя. Из-за гор стремительно накатываются облака.
И эти места хорошо знакомы Василию. До войны он исходил эти дороги, излазил все окрестные горы. Здесь все навевает воспоминания. Но сейчас Василий не смотрит по сторонам, весь во власти своих дум о будущем. О новом этапе своей военной биографии. Нельзя сказать, чтобы фронтовые дни и месяцы были легкими. Но впереди — еще более трудное. И чтобы справиться с новым заданием, понадобится немало выдержки, силы воли, знаний.
В штабе сказали, что для выполнения этого сложного задания его рекомендовал майор Петров.
Значит, тот памятный для Василия разговор в немецком тылу майор не забыл. Значит, поверил ему, Румянцеву.
Это было перед выходом из окружения. Незадолго до рассвета группа расположилась на отдых в поросшей густым кустарником балочке. Утомленные тяжелым переходом — отряд дважды натыкался на фашистов и уходил с боем — бойцы тотчас же уснули. Лишь невидимые дозорные стояли настороже. Немного вздремнув, Румянцев пошел проверять дозоры.
Возвращаясь, Василий остановился у молодого раскидистого дуба. Отсюда начиналась полоска степи, вклинившаяся между двумя стенами леса.
Уже угадывался приближающийся рассвет. Вокруг — тишина. Лишь редкие глухие взрывы, доносившиеся издалека, напоминали о близости фронта.
К Румянцеву неслышно подошел Петров.
— Что, не спится, лейтенант?
— Да вот обошел дозорных.
— Ничего, следующей ночью, думаю, проскочим линию фронта. Тогда уж отоспимся… Садись, лейтенант, сейчас силы надо беречь.
Петров устало опустился, прислонился спиной к стволу дерева, снял пилотку.
— Смотрю я на тебя, лейтенант, большой выдержки ты человек. И смекалистый. Немецким свободно сыплешь. Откуда у тебя все это?
— Жизнь научила, товарищ майор…
Румянцеву захотелось вдруг все рассказать о себе этому человеку, уже немолодому, умудренному житейским опытом. Человеку, в котором находчивость и неустрашимость уживались с мягкостью и подкупающей человечностью.
Петров не перебивал Василия, и в то же время по выражению его лица — задумчивому, внимательному — видно было, что он не пропускает ни слова.
…Детство выдалось сиротским, безрадостным. И отец, и мать — оба актеры — погибли, когда Василию было около семи лет. Он остался на попечении дяди, человека безалаберного, спившегося. Все бывало: и впроголодь жил месяцами, и ночевал на улице — уйдет дядя, ключ заберет, да и пропадает по нескольку дней.
А то пьяная компания в дом ввалится. Тогда еще хуже. Дядя заставляет Васю плясать перед гостями да сценки разные разыгрывать. Пьяные хохочут, и то один, то другой умиленно восклицает: «Талант у мальца, да и только». В редкие трезвые минуты и дядя о том же говорил: «Дар у тебя, Вася, выживешь — иди на сцену». Действительно, мальчишка обладал поразительной способностью к перевоплощению. Кого хочешь изобразит: и самого дядю и любого из собутыльников его. Да так верно! Совсем ребенок, а поди ж ты…
Когда Васе исполнилось восемь лет, с дядей приключилось несчастье. Зимой пьяная удаль толкнула в прорубь — поспорил с кем-то, что искупается. Схватил воспаление легких, а через неделю умер. Остался Вася совсем один. Бродяжничал, беспризорничал. Всякого насмотрелся. Но не сломился. Уж очень неуемная жажда жизни была в нем, настоящей жизни! Она-то и привела Василия под Харьков, к Макаренко. Учился Василий жадно. Читал запоем. Увлекался астрономией, математикой, ботаникой и спортом. Играл на самодеятельной сцене. Но чувствовал — все эти увлечения проходящие, главное дело еще впереди. Юношей был переведен в трудовую колонию им. Дзержинского, над которой шефствовали чекисты. Вот тут-то Василий и встретил майора Румянцева Ивана Александровича. Человека большой души, настоящего коммуниста. Румянцев усыновил юношу. Некоторое время они жили в городе, где Василий родился. К окончанию школы у Василия окрепло решение стать чекистом, как и отец. Иван Александрович часто говорил своему приемному сыну, что настоящий чекист должен быть человеком с широчайшим кругозором, всесторонне образованным. Василий стал изучать иностранные языки. По-немецки говорил свободно, немного знал итальянский, французский. Иван Александрович погиб в финскую войну, когда он, Василий, был уже в училище. Снова остался один. Но теперь знал — ничто его с дороги не собьет. И еще знал твердо: до конца жизни сохранит он огромную благодарность к майору Румянцеву, самую теплую любовь к человеку, который стал для него не только отцом, но и самым умным советчиком.
