Улыбнитесь жизни, и – она ухмыльнется вам. Обожание человечества закончилось у меня ровно в 7 лет. Я пригласил на День рождения всех друзей и был бесконечно счастлив их приходу. Мы уже начали веселье, как раздался еще один звонок в дверь. Я открыл. Никого. Я стал озираться и увидел на двери рисунок, приколотый кнопками. Взглянул и обомлел. Цветными карандашами был нарисован я. Хотя физиономия была изображена в виде зверской рожи, а ручки и ножки в виде палочек, но сомнений не было, что это именно я: короткая стрижка, серо-зеленые глаза, маленькие уши, толстые губы, рот до ушей. Под рисунком большими буквами было выведено «КЕША ДУРАК», чтоб не оставалось сомнений. Кто это сделал, было не ясно. Но своей цели этот кто-то достиг. В тот день я уже не смог улыбаться. Комок обиды застрял в горле. Если бы я был девчонкой, то заплакал бы. Я скомкал рисунок, выбросил в мусорное ведро и никому ничего не сказал. У меня даже не было в голове подходящих слов, чтобы как-то назвать это. Впоследствии я узнал, как это называется: человеческая подлость. Впрочем, прилагательное излишне, ведь подлыми бывают только люди.

В тот же год со мной случилось событие, которое перевернуло окружающий мир; вернее, случилось оно не со мной. Случилось это страшное «что-то» с кем-то, кого я живьем в глаза не видел. Мир обрушился. Небо рухнуло. Рай стал адом. Это была обычная похоронная процессия, которых на земле было столько же, сколько исчезнувших миров – миллиарды. Но в моей жизни это было первое событие, в котором я узрел зловещий оскал смерти. Я стоял у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрел на улицу, на вереницу людей в черном, на жуткие венки, на пышный гроб, глядел во все глаза, замерев от ужаса. Я осознал происходящее в один миг.

Конечно, я видел раздавленных червяков на асфальте после дождя, видел красноперку, бьющуюся в предсмертных судорогах на крючке, видел дохлую кошку, от которой воняло, но всё это было не то. Червяки, рыбы и кошки не были люди; ко мне их печальная судьба отношения не имела. Когда родители купили мне позже ружье «воздушку», то в первый же день я подстрелил синичку. Пулька разворотила ей живот, и красивая птичка превратилась в кроваво-кишечное месиво. Стало тошно, как будто я совершил непоправимую гадость. Больше в детстве я по птичкам не стрелял, а лупил по консервным банкам. И никогда, в отличие от многих мальчишек, не издевался над кошками, собаками и прочей живностью. Если визг и муки животного не вызывают в вас сострадания, значит, сами вы животное.

Ребенок воспринимает гибель животных как норму, как данность, как фон, на котором происходит жизнь бессмертных людей. Но вдруг, в один миг, при виде похоронной процессии, мне пришло озарение, что люди – это почти те же червяки и что я – один из них. И что совсем не обязательно упасть с крыши или с моста, чтобы сравняться с дохлым червяком. Достаточно просто жить себе и жить, чтобы дожить до гроба. Кстати, на грани гибели я был в детстве не раз. Однажды сорвался с обрыва, когда полез за цветком. А как-то глупая нянечка в отместку за шалости выставила меня через форточку на подоконник, а затащить обратно не смогла (снял меня с 3-го этажа храбрый матрос). А то еще в квартире был ночной пожар… Вообще жизнь – чрезвычайно опасное мероприятие, причем, со смертельным исходом.

Не всё, что зародилось, рождается, но всё, что родилось, умирает. Умирает в боли, в страхе, в судорогах, в мучениях. Неизбежно. Каждый. И – в гроб, под землю, навсегда. Жуть. Мрак. Ужас. Нет на земле адекватных слов, чтобы передать хотя бы часть того чувства, которое овладело мной в детстве в миг прозрения. Мне открылось, что жизнь смертельна, а смерть бессмертна. Так скоротечно кончилось детство.

Смерть стала моим смертельным врагом. Она была врагом моих родителей, друзей, всех людей. Я решил объявить ей войну. Только пока не знал – как. Но чувствовал, что должен найти «эликсир жизни». Я интуитивно поставил перед собой некую цель. Я тогда еще не осознавал, что целью жизни должна быть жизнь, а не цель.

Отец по нескольку месяцев не появлялся дома, так как служил офицером-подводником. В капитанской форме, в черном кителе с позолотой, он смотрелся героически: красавец-мужчина с пышными буденновскими усами над тонкими губами, большими серо-синими глазами и классическим носом с горбинкой. Был всегда аккуратен, гладко причесан, чисто выбрит, наодеколонен и одет в сияющий мундир. В любом мундире любой мужчина неотразим. На парадном кителе красовался иконостас орденов и медалей, приводивший меня в восторг. Повзрослев, я осознал, что у кого мундир в орденах, у того руки в крови. Но в детстве особенным счастьем было в отсутствие родителей надеть на себя огромную отцовскую фуражку с кокардой, необъятный черный китель с золотыми погонами и кортик в инкрустированных ножнах. И играть в бравого капитана.

Мать моя была домохозяйка. Радушная, гостеприимная, чадолюбивая, но с огромными амбициями. В молодости она была хорошенькой журналисткой с изящной фигуркой на каблучках. Носик маленький, аккуратненький, губки пухленькие, щечки кругленькие. Она была маленькая, кареглазая и чернобровая. Она была бы красавица, если бы не следы оспинок на лице, из-за которых она страшно комплексовала. Из-за своих двух малых чад она располнела и одомашнилась.

Он был типичный флегматик и пофигист, а она – холерик и сублимированный карьерист. В отличие от большинства офицеров, отец не стремился к продвижению по службе. Он считал, что каждый, кто собирается делать карьеру, должен помнить простую истину: солнце с утра поднимается в небо всё выше и выше, а ближе к ночи опускается за горизонт… Его товарищи поступали в Академию, получали звание капитана 1-го ранга и даже выходили в адмиралы. Мать изо всех сил старалась помочь ему преуспеть в службе, но он уклонялся от любых лишних движений. В те короткие часы, которые он проводил дома после походов на подлодке, мать неустанно пилила его и патетически восклицала: «Ты же фронтовик, с ранением, награжденный орденами и медалями, давно бы мог стать на флоте человеком!». Он, лежа на диване и уткнувшись в газету, отвечал, позевывая: «Я и так человек». Это выводило ее из себя.

Они взаимно не переваривали друг друга. Она была ему всегда героически верна. С годами ее верность превратилась в верность-ненависть. Есть три вида женщин: те, которые мужа любят; те, которые к нему безразличны; и те, которые его ненавидят; только в чувствах последних можно не сомневаться. Временами мать провоцировала скандалы. Отец в ответ подавал самозащитные реплики. Находчивый муж всегда найдет что в ответ на лай жены мяукнуть. Отцовские оправдания и отговорки вызывали у матери еще большую ярость.

Муж – мужчина без чина. Когда впоследствии отец в 45 лет ушел на пенсию и стал целыми днями бездельничать, ходить на рыбалку и пялиться в телевизор, мать этого безобразия вынести не смогла; ее честолюбие было уязвлено до крайности; безудержный гнев был подобен клокочущей буре. Она подала на развод. Развод – всё, что остается делать, если нет патронов. Оставшись в 12 лет без отца, я не почувствовал его отсутствия. Зря говорят, что безотцовщина завидует тем, кого отец порет.

Отцовскую родню я знал плохо, так как виделся с ней лишь раз в жизни, в белорусском поселке, куда был шестилетним привезен родителями на одну неделю. Мать моего отца была тихая забитая женщина. До 1917 года, будучи дочерью фабриканта, училась в гимназии, знала латынь и греческий. Революция надломила ее и лишила всего, а муж – отпетый бабник и ворюга – добил окончательно. Кстати, настоящий вор не тот, кто украл кошелек, а тот, кто обчистил все кошельки, не прикасаясь к ним. Вор оправдывает себя тем, что почти все воруют. Вот характерный пример неправильных выводов из правильных наблюдений. Воровал ее муж втихую (заведовал базой и слыл подпольным миллионером), а шлялся в открытую. Он принадлежал к той породе одомашненных человекообразных скотов, которые размышляют посредством желудка, а действуют только одной, самой низкорасположенной, частью туловища. За ту неделю, что я малышом провел в его доме, дед ни разу не удостоил меня своим вниманием; игнорировал, как пустое место.