Я принял эту историю такой, как мне поведали; ведь это могло быть правдой, почему бы нет? Не зря говорят, что голая правда – это ложь после стриптиза.

В ходе следствия и суда Лидин брат сильно ссорился с отцом, вплоть до драки. Отец не выдержал всего этого и, спустя несколько месяцев, умер. Пламя ссоры обжигает и правых, и неправых.

По-моему, отец Лидии был хороший человек. Он был работяга, как большинство жителей той улицы, но не алкаш, как то же самое большинство, а ДОСААФовец. Совершил много прыжков с самолета. Но однажды парашют не раскрылся. И он стал инвалидом. Но не потерял бодрости духа. По словам Лиды, у него была такая поговорка: «Нам, авиалайнерам, кораблекрушения не страшны!». Мать Лиды поставила его на ноги, но в полную силу на заводе он работать уже не мог. Многие вещи в доме были сделаны его руками: стол, стулья, табуретки, антресоли, шкаф; даже радио и маленький телевизор были им собраны из отдельных деталей.

Мать Лиды всю жизнь трудилась на заводе. Она была добрая женщина, но интеллектом не блистала, мягко говоря. Лида была в мать. Каков уровень мыслей и интересов моей избранницы, это я осознавал постепенно, то есть сюрприз был не мгновенный, а порционный. Ей нравилось танцевать, крутить веселые грампластинки, кушать конфеты, ходить в кино про любовь и смотреть по телеку комедии. Была ленива, но всё время что-то делала. Парадокс: даже если женщина супер-ленива, натура у нее всё равно деятельная. Готовила Лида из рук вон плохо; все блюда были почти смертельные. Коронным обедом были подгоревшие сырники. К этому лакомству я постепенно привык.

Труднее было привыкнуть к двум ее дядьям, братьям матери. Они заходили в гости регулярно, выкушивали водку, затем портвейн, дымили «Беломором», потом бежали в магазин за новой порцией счастья, после чего орали матерные частушки. Алкоголики – это такие люди… нет, это уже не люди. Они каждый раз зазывали меня в застолье и никак не могли взять в толк, почему не присоединяюсь. «Ему милее Лидку лапать, чем водку хавать», – хихикал младший, мелкий узкоглазый черноволосый мужичонка, похожий на японского китайчонка. «Ты, небось, не русский», – обижаясь на мой отказ, заявил как-то старший, смуглый грузный мужик цыганского вида. «Я русский, но пить не буду», – твердо отрезал я, хотя понимал, что мой нос с горбинкой самостоятельно намекает окружающим о не чисто русском происхождении владельца. «Правильно, пьянство – грех…», – сыронизировал младший, налил еще по стопке и добавил нравоучительно: «… для тех, кто не умеет пить». Старший запихнул в рот сразу два сырника, пожевал лениво и уточнил: «Пьяницами становятся не те, кто пьют, а те, кто не закусывают». На это я философски заметил: «Вам видней. Сколько бутылок, столько и мнений». «Чего?! Чего он такое щас квакнул?», – вытаращился старший, переводя мутный взгляд с меня на собутыльника. Алкоголик – заспиртованный мычащий обезьян. Пьянство будет существовать не до тех пор пока есть вино, а пока есть пьяницы.

На 4-м курсе в зимние каникулы мы поехали с Лидой на неделю в Ленинград. Это он теперь Санкт-Петербург, а при Советской власти был Ленинград, в революцию – Петроград, а при царях – Петербург и Санкт-Петербург. Это такая наша давняя русская традиция: название поменять, устроив при этом шумную заваруху, потом отпраздновать годовщину победы перенаименования, повесив новые вывески, но всё в жизни оставить по-прежнему, затем переименовать снова и налепить новые вывески, устроив новую заваруху, еще раз отпраздновать и опять оставить всё как есть: в разрухе, грязи, разгильдяйстве и воровстве.

Впрочем, я отвлекся. Мы с Лидой гуляли по набережным, ходили в Эрмитаж, Русский музей… А ночевали в Петергофе у моего приятеля Саши, знакомым мне еще со школьной Всесоюзной космической олимпиады. После победы в олимпиаде Саша поступил на физфак ЛГУ и занялся лазерной оптикой. Он был невысокий, худощавый, аккуратный и молчаливый.

Как-то мы вчетвером – Саша с женой и я с Лидой – сидели вечером в общаге, ужинали и понемногу выпивали. Вдруг дверь отворилась и в комнату ввалился какой-то амбал. Огромный рыжеволосый детина с физиономией пьяницы на бычьей шее. Его мощное тело облегала красная футболка 60-го размера. Он был навеселе и вел себя очень развязно. Саша и его жена были с верзилой приветливы. Я подумал, что это их приятель. Но амбал, присев к столу, пожрав и выпив, начал хамить Саше и клеиться к его жене. Саша нерешительно пытался образумить нахала: «Пожалуйста, перестань!». Но верзила вел себя как хозяин. Я решил вмешаться: «Эй, парень, закругляйся!». Амбал выпучился: «Чего?!». «А того. Тебе пора», – спокойно сказал я. Амбал обвел всех вопрошающим взглядом, рыгнул и вызывающе заявил: «А мне здесь нравится! И бабы эти мне нравятся!». Я встал, шагнул к нему: «Пойдем-ка выйдем». Он недоуменно уставился на меня, но не встал. Я положил ему руку на плечо: «Пошли, поговорим». Верзила нехотя поднялся. Он был на голову выше, а ручищи вдвое толще. Я отворил входную дверь и обернулся к амбалу со словами: «Мужчина, обижающий женщину, плюет в лицо самому се…». Оглушенный ударом кулака я не успел досказать свой афоризм и улетел поперек коридора к противоположной стенке. Удар был сильнейший. Хорошо, что амбал попал не прямо в лицо, а в левое ухо, а то бы вряд ли бы я смог рассмотреть дальнейшее. Меня спасла мгновенная реакция: за долю секунды отклонил голову. А быть может, спасло и то, что верзила был изрядно пьян. Вложив во внезапный удар всю силу, он не удержался на ногах и шумно рухнул на пол; но тут же стал подыматься. Из комнат повыскакивали студенты. Одни облепили амбала, другие меня, чтобы поостыли. Пришел комендант. Саша объяснил ситуацию; амбала увели. Больше этот зверюга у Саши не появлялся. В каждом человеке сидит зверь; но в одном – домашний ласковый зверек, а в другом – дикий кровожадный звероящер.

Лида забеременела, и мы собрались пожениться. Не всякой женщиной можно восхититься, но на всякой можно жениться, коли уж пришла такая блажь. Когда мужчина женится, он меняет много возможностей на одну реализацию. Цепи гименея? К ним люди приковывают себя сами.

Вздохи при луне заканчиваются стонами в роддоме. Вскоре у нас появилась дочурка. Она вдохновенно сосала мамино молочко, после чего сыто отваливалась и засыпала. Пеленки мы стирали вручную. Памперсов тогда еще в помине не было. Мы не забросили учебу, а сидели с ребенком попеременке: с утра я, а после обеда и в выходные – Лида. В это время я делал диплом; график на кафедре был свободный.

Однажды утром, когда я сидел с дочкой, в дверь постучали. Открыл. На пороге стоял парень с сумкой и картонными коробками. «А Вы не знаете, студенты в соседней комнате скоро появятся?», – спросил он. «Они на занятиях. Скорее всего, будут к вечеру», – предположил я. «Прошу прощения, а нельзя ли у Вас на время оставить сумку и коробки с тортом и пирожными? Чтобы мне их с собой не таскать», – попросил он. «Конечно. Поставьте здесь в прихожей», – согласился я.

Вскоре я накормил дочку молочной смесью и уложил спать. Лиды пока не было, но должна была появиться с минуты на минуту. Я не стал дожидаться, так как спешил в лабораторию. Тихо оделся и ушел, закрыв дверь на ключ.

Вечером Лидия встретила меня радостно, обняла и крепко чмокнула в щеку: «Спасибо, милый!». «За что?», – не понял я. «Как за что? За торт и пирожные!», – пояснила она. Я похолодел. В мусорном ящике лежали смятые картонные коробки. Она съела всё, подчистую. «Это не я принес пирожные. Это нам оставили на хранение», – растерянно присвистнул я. «Ой! Я ведь не знала. Они были такие вкусные!», – в испуге воскликнула Лида. Раздался стук в дверь. Это пришел тот парень. Я извинился за недоразумение и предложил деньги. Он ошалело посмотрел на меня, взял сумку и ушел, не сказав ни слова. Сейчас эта история вызывает у меня улыбку, но тогда было не до смеха.

Жизнь каждого человека контролируется мафией в белых халатах: акушерами, врачами, продавцами, поварами, ангелами… На первом курсе на занятиях по анатомии и биологии мы впервые одели белые халаты. Сначала было такое ощущение, что за спиной выросли крылышки. Однако крылышки эти быстро отвалились, как только я попал в морг. В морг живым лучше не попадать.