В морге выдавали трупы и органы для уроков анатомии. С тремя приятелями-студентами я спустился в подвал, где в ваннах, заполненных вонючим формалином, лежали трупы. Вдоль коридора стояли пакеты с внутренними органами. Зрелище и запах не для слабонервных. Мы замерли на месте в полном ступоре и испуганно озирались. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Один из напарников, став белым как халат, прислонился к кафельной стенке. Собрав всю силу воли, мы втроем подошли к одной из ванн. Кто хочет быть мужественным, тот уже почти достиг этого. Мобилизовали в себе крупицы мужества и выловили из ванны труп. С трудом погрузили на носилки; и потащили в аудиторию на 3-й этаж (лифт не работал). С трупа стекал формалин, прямо нам под ноги. Это первое посещение морга произвело на меня жуткое впечатление. Надеюсь, что когда случится последнее посещение, я ничего не почувствую…

Странно устроена клиника: сначала врач лечит, а потом патологоанатом устанавливает диагноз. На одном из занятий по хирургии нашу группу повели в прозекторскую. На столе лежал мужчина, вернее – то, что было мужчиной еще вчера. Теперь это было всего лишь тело. Я подумал: «Когда-нибудь и я буду вот так лежать…». Наверное, не один я так подумал. У большинства студентов глаза в прозекторской стали круглые. Патологоанатом, крепкий пожилой мужик в халате и фартуке, орудовал быстро и уверенно, как автомат. За считанные минуты он распилил череп, вынул мозг, вскрыл живот, выпотрошил внутренности, взвесил сердце и печень, положил их в пакет и зашил разрезы на теле. Те из нас, которые не сползли без чувств по стенке на пол, от удивления разинули рты на это первоклассное страшное «патанатом-шоу». Вернувшись в класс, мы постарались побыстрее забыть увиденное и с облегчением продолжили занятия с гистологическими препаратами.

Уроки по патфизиологии и хирургии начались на 4-м курсе и проходили в клинике. Как многие студенты, я находил первое время у себя сотню несуществующих болячек. Однажды, возвращаясь из клиники на трамвае, стал вспоминать симптомы рака, о которых шла речь на занятии. Движимый поиском болячек, стал ощупывать себя, и вдруг показалось, что где-то в животе рука прощупывает малюсенькую выпуклость. «А, чепуха, – подумал я, – наверно это просто кусочек пищи в кишечнике». Но какая-то едва различимая тревога во мне появилась. Еще через неделю, по дороге в клинику, поймал себя на мысли, что неплохо было бы прощупать то место. К моему огорчению выпуклость укрупнилась. Проступил холодный пот. Еще через неделю уже четко ощущалась припухлость величиной с полкулака. «Это конец», – в страхе подумал я. Сказать сокурсникам? Будут насмехаться: «Жертва воображения!». Сообщить врачам? Упекут в клинику, проведут химиотерапию, положат на операцию, зарежут и отнесут в морг. Обратиться к родне? Будут жалеть и плакать, скинутся на венок. «Стоп, давай рассуждать логически, – постарался я сосредоточиться, – Во-первых, опухоль может быть не злокачественная. Во-вторых, нет болезненных симптомов, тошноты и слабости. В-третьих, уж слишком быстро она выросла. В-четвертых, не было никаких причин: я молод, гастрита и язвы не было. И, наконец, опухоль росла тогда, когда я о ней думал. Вот-вот! Значит, первым делом нужно перестать о ней думать и прекратить трогать. Как сама появилась, так сама и рассосется. Логично? Логично. Другого выхода всё равно нет». У всякой логики есть признаки безумия. Кстати, человеку вообще свойственно рассуждать много и логично, а делать мало и сумбурно.

Легко сказать – «забыть и не трогать»! Мои мысли были только об этом. Тогда я решил, что нужно быть всё время чем-то занятым, каким-нибудь развлечением, чтобы не вспоминать о возможной болезни. Я пристроился во все студенческие компании: спортивные, культурно-массовые, вплоть до карточных и алкогольных. Отрок прекрасен напором пороков. Что может быть азартней покера и преферанса!? Вместо учебников я стал читать забавные книжки вроде «4-й позвонок». Вот только детективчики почему-то не читались. Мне не нравилось, что как только где-нибудь появляются эти любопытные ищейки Эркиль Пуаро или мисс Марпл, там обязательно кого-нибудь убивают.

Прошло три месяца, в течение которых я почти не думал о своем животе. И вот однажды, вдруг вспомнив, с опаской дотронулся до него. Ничего не выпирало. Прощупал как следует. Ничего! Ошалел от радости. Когда спустя много лет я услышал от медиков пренебрежительные отзывы об одном известном психотерапевте, то заметил им: «Врачуя душу, он устраняет причины болезни. Врачуя тело, вы устраняете лишь последствия болезни». Они высокомерно засмеялись: «Ну, это философия! Если пациенту после общения с врачом вдруг стало легче, значит это не больной, а симулянт». Я поведал им свой случай с опухолью. Они изрекли: «Чепуха, не может быть!». Так уж люди устроены: чушью они называют непонятное. Если бы медики занимались политикой, то несомненно все вступили бы в партию консерваторов (кстати, не странно ли, что заниматься врачеванием имеет право только врач, заниматься наукой – только ученый, а заниматься политикой – любой, у кого есть амбиции).

С другой стороны, воображение – штука не бесполезная. Однажды на занятии по хирургии, когда нам рассказывали об операциях по удалению камней из почек и мочевого пузыря, мне пришла мысль: а если обойтись без операции? С помощью шприца надо ввести растворитель прямо в то место, где образовались камни. Они рассосутся!. Преподнес эту идею преподавательнице. Она выслушала вполуха и с сомнением спросила: «А как же добраться шприцом до нужной точки вслепую?». – «Под рентгеном», – предположил я (томографов тогда еще не было). «А откуда уверенность, что камни растворятся в воде?». – «А кто сказал, что нужно вводить воду? Нужно взять смесь воды с органическими веществами». – «Ну, это пока одни Ваши фантазии», – подвела она черту. Спустя много лет я по телевизору увидел репортаж о шприцевом методе удаления камней. Большой коллектив медиков был за это удостоен Госпремии.

Чем отличается умный от дурака? Тем, что умный частенько ощущает себя дураком, а дурак никогда. Умный – тот, кто не боится делать глупости. Люди делятся на умных, видящих в себе глупое, и дураков, уверенных в своем уме. Первые три года в МБИ я чувствовал себя полным придурком, поскольку учился слабо. Например, зачет по матанализу (поясняю для гуманитариев: по математическому анализу, а не по анализу мата) пересдавал трижды, экзамен – дважды, хотя учебник был мной зачитан до дыр. В конце концов почувствовал, что в математике есть поэзия (но в поэзии, слава богу, нет математики). Математика нужна уже хотя бы затем, чтобы невежды относились к наукам с должным почтением.

На экзаменах я чувствовал себя букашкой под промокашкой. Малейшая оплошность вызывала во мне растерянность и неспособность к дальнейшему ответу. Мучила неуверенность в себе и одолевали сомнения в изучаемом. Неуверенность проистекала как из юношеской застенчивости, так и из фрагментарного характера знаний. Сомнения же были обусловлены тем, что я часто не находил ни в учебниках, ни у преподавателей ответов на важные вопросы. Плоды познаний пожирались червями сомнений. Радость познания уравновешивалась его же горечью.

Например, я никак не мог уразуметь, каким же образом квант света одновременно является и частицей, и волной. У нас был прекрасный курс физики. Оптику нам читал Л.Л.Грушков, ученик знаменитого Ландау. В оптике есть некое эстетическое начало, красота. Красавец Грушков соответствовал своему предмету. Он считал, что если вместо ста балбесов пришел один прилежный студент, это достаточная аудитория. Редкие девушки сидели в первых рядах и тихо млели. Лекции он читал так, как будто презирал аудиторию. Да так оно и было. Когда он исписывал доску кучей формул, едва ли два-три студента понимали, о чем речь. Большинство бездумно быстро-быстро переписывало. Иногда он отворачивал голову от доски и спрашивал: «Ну что – списали?». Если раздавалось дружное «да», он стирал; и начинал новые выкладки. После первого часа он выходил из зала. Ни для кого не было секретом, что Грушков в перерывах баловался рюмочкой коньяка. Возвращался в приподнятом настроении и строчил на доске еще быстрее.