- Молчишь? Сказать нечего? Али я тебе противна? Думаешь, сама позвала - так и цена мне полтина? Думаешь, да?

- Арина, погоди, - он хотел взять ее за руку, но девушка отшатнулась.

- Оставь это, отойди! Отойди, а то возненавижу!

Юрко испуганно отступил. Коса, словно живая черная змея, извивалась в руках Аринки, стеклянные бусы, нашитые на треугольный косник, поблескивали в сумраке холодными гадючьими глазками. Юрку даже не по себе стало. А она, уловив его робость, сама вдруг бросилась на грудь парня, обхватила за шею:

- Милый, противный, ненавистный, глупый, сокол мой…

И тогда узнал Юрко Сапожник, каким оглушающим бывает счастье человека. Вот теперь ему стало страшно по-настоящему: эти руки ее, эти губы, эти косы, скользкие, холодные, сладкие, - они ведь одни во всем подлунном мире, они сейчас ускользнут, исчезнут, и таких он никогда, нигде больше не найдет. Но воспоминание останется в нем, и как же тогда жить на белом свете Юрку Сапожнику? И пока счастье его не кончилось - наяву ли, во сне, - он должен сказать, обязан сказать ей то, чего не скажет уж никому:

- Реченька ты моя светлая, березонька тихая…

Меньше всего подходили его слова для колдуньиной дочки, но Аринка вздрогнула, замерла в его руках, прижалась, слушая громкое Юрково сердце, будто в нем снова и снова повторялись слова, неожиданные в устах сельского парня, привыкшего ходить за сохой, орудовать топором, тачать сапоги, чинить конскую сбрую. А она и раньше знала, что живут они, зреют в Юрковом сердце, - застенчивые глаза их выдавали. Колдуньина дочка не могла не знать, что в застенчивых глазах таится больше любви и страсти, чем в смелых и наглых… Долго стояли, обнявшись, но вот Аринка вздохнула, ласково отстранила Юрка, закинула косу за спину, смягченным грудным голосом спросила:

- Теперь ты останешься? Не пойдешь воевать?

- Аринушка… - Снова Юрко растерялся, замолк, потом бережно взял ее руку, сказал с упреком: - Я ж первым вызвался. Матушка вон и то… плакала, плакала, да и благословила.

- Но ты же, когда назвался, не знал, что я попрошу… что я не хочу… Теперь ты останешься?

- Нет, Арина. Пойду я. Все идут.

- Пусть идут! - коса-змея снова угрожающе извивалась в ее быстрых руках. - Не хочу, чтоб тебя татары убили!

- Бог с тобой, Арина! Почему меня убьют?

- Убьют, я знаю - гадала. Не ходи, Юра, ты ж совсем молоденький! - и опять обняла, прижималась лицом к груди, повторяла: - Не ходи! Не хочу!..

Даже ласки Арины не прогнали жуткого холодка от ее пророчества, и неожиданно он отстранил ее руки, сдержанно сказал:

- Убьют, - значит, судьба. А я пойду. Дядька Фрол правильно сказывал: кто совесть хоть раз потерял, другой не купит. И што хуже, Арина, меня убьют аль басурман над тобой надругается, Уленьку твою к седлу прикрутит, Татьянку погонит бичом в степь?

- Нет! Что ты?.. Коли беда - себя порешу и сестер.

- Эх, Арина! - он, как ребенка, погладил ее по голове. - Не так-то легко себя порешить. Да и татарин не прост: упадет, как дождь слепой с неба ясного, не охнул - на тебе уж веревка.

- Юрко, милый, неуж силы убудет у князя, коли ты один не пойдешь?

- Один?.. Я - один, другой - один… Рать, она из воев строится. Ведает ли сам бог, какое копье по счету делает ее сильнее вражеской. Может, моего-то копья и недостанет нашим…

Она снова миловала его и говорила, говорила:

- Знала я, чуяла - не одни руки у тебя золотые. Гордилась, что ты, желанный мой, такой молоденький, первый на зов князя вышел и всех мужиков увел. Не ошиблось мое сердечко глупое, но не жалеешь ты меня, бросаешь, когда сама открылась.

- Аринушка! - взмолился Юрко. - Што же ты со мной делаешь? Неужто не понимаешь?!

- Ох, Юрок, все понимаю. Не верь словам глупым, иди, сокол мой, ничего не бойся - не возьмет тебя смерть от басурманской руки. Удержать хотела, затем и пугала. Да разве напугаешь тебя, желанный мой? Иди, я слово знаю, с тобой оно будет, от всякой беды оборонит. Вот возьми, здесь оно скрыто.

Девушка торопливо расплела косу, освободила ленту с привязанным косником, подала парню. С трепетом взял Юрко маленький треугольник, ощутил под шелком жесткую бересту. Гладкие бусинки, нашитые на шелк, холодили ладонь, поблескивали чистыми звездочками. Он поцеловал кооник и повязал ленту на шею.

- До смерти не расстанусь.

- А как воротишься, цветочек на могилку мою положи. Прощай, Юрко…

- Стой! - он догнал ее, сильно схватил за руку. Сумасшедшая эта колдуньина дочка. То его хоронила до времени, теперь себя укладывает в могилу. - В себе ли ты, Аринка?

- Кабы в себе, так первая не позвала бы, - сказала горько и зло. - Не дождаться мне тебя, Юрко, прошла моя воля девичья. Сказывать не хотела, да вырвалось. Гостит у нас мужик один, с-под самой Москвы, богатенький мужик, торговый. Бражку с тятькой пьют, обо мне сговариваются, пока мы тут милуемся…

Юрко молчал, не в силах сразу постигнуть всю меру несчастья. Да о таком не с Аринкой - с ее отцом говорить надо. Иной парень с девицей не один год милуется в хороводах, а глядишь - просватали ее и увезли в село чужое, в даль дальнюю. Свою же невесту он лишь на свадьбе увидит. И не помнит Юрко случая, чтоб кто-то в Звонцах восстал против родительской воли. Даже боярин в такие дела редко мешается, да отец Аринки и не боярский человек, он смерд вольный, у боярина спрашивать согласия на замужество дочери не станет.

- Сам сватает? - тихо спросил наконец.

- Сын у него жениться надумал. Не знаю, где он меня видал - чтоб у него глаза полопались! - я о нем досель слыхом не слыхала. Глянулась, вишь, ему, забыть не может. Тятенька мой и рад. Он что говорит: не дал бог сыновей, зато дочки одна другой краше. Повыдаю за богатых да и стану по зятьям ездить, меды попивать - так она, жизнь, и покатится масленицей.

Арина зло всхлипнула. Юрку хотелось приласкать ее, но что-то уже встало между ними, делая ее чужой и недоступной. Юрко хорошо знал хромого Романа - хитрого и упрямого Аринкиного отца. На работе пупа не сдернет, но свое вырвет из глотки. Малую услугу тебе окажет - потом вспомнит сто раз, и чувствуешь себя его пожизненным кабальником. Жена-знахарка оказывает услуги бескорыстно, он же тайком, будто от ее имени, мзду берет. Правда, жену он и побаивается больше княжеского пристава. Неудивительно, что дочери ему - товар. Первые две уж невесты, но и двух меньших он наряжает хоть дешево, зато ярко - чтоб сызмальства в глаза бросались. Вот и выглядел старшую купец.

- Што ж, родитель тебя не спрашивал?

- Он спросит! Сказал только: счастье, мол, в твои руки плывет, так ты отца не забывай. А мне омут милее того счастья.

- Бог с тобой, Арина!

- Кабы бог!.. Вот вы на битву смертную идете, а он-то, жених мой ненавистный, тоже в Коломну с родителем наладился - наживаться. С обозом едет. Отец его по дороге договаривается, кто зерно продаст. Князь большие деньги сулит поставщикам - он и нарядился. Тятька его нахваливает - вот человек разумный, ему и война - мать родна. Прежде-то все тебя мне хвалил, с того, может, и приглянулся поначалу… А нынче пришел тятька-то со схода, будто кобель цепной. И тебя, и всех охотников обозвал хвастунами - вот-де татары собьют с вас петушиный гонор. Может, злится, что его старостой не выбрали?

- Он же не боярский человек.

- Что с того? Старостой он и под боярина пойдет… Откуда свалился этот сват с его женихом постылым? Не видала ни разу, а уж всю меня выворачивает от него, ненавижу до смерти, будто червяк он ползучий, мокрица гадкая! С чего бы это?

- Эх ты, "колдуньина дочка"! - грустно усмехнулся Юрко. - Вот если б я теперь отказался в Коломну пойти ратником, ты бы и меня возненавидела, Аринушка… Сватовство не свадьба, когда она еще будет?! Вот ворочусь…

- Ты-то воротишься, а я уж нет. С Коломны они поедут назад, тогда и окрутят нас, А я… - Качнулась к нему и в самое лицо, шепотом: - Юра, хочешь твоей женой стану, сейчас?.. Потом пусть хоть что!..