- Ты небось уж богаче великого князя! - кричал седобородый верзила из бывших новгородских ушкуйников. - Зачем тебе так много? Отдай нам хоть часть - будет справедливо.
- Который день голодаем, - упрекал другой, - ты же не велишь выходить на дорогу и у смердов не велишь брать - грозишь смертью и вечным проклятием. Так корми нас сам.
- Возьмите полтину в сапоге моем, - спокойно сказал Фома. - Больше нет.
Слова его приняли за насмешку, посыпались угрозы.
- Два дни назад я дал вам от своего серебра последнее и посылал привезти муки. Вы же растрясли деньги в корчме и привезли вина да лишь четверку от пуда аржанухи. Добро же: кормитесь рыбой и дичью. У меня, кроме полтины той, ничего нет. Долю свою отдал на дело божье, чтоб не отринул он души наши грешные.
- Врешь, атаман! - закричал ушкуйник. - Кажи добро, не то в муках умрешь.
Дело дошло до пыток, снова глядела смерть в очи Фомы.
- Братья, мне жизни не жалко, а того мне жаль, что дело мое станет. И вас я жалею. Вы руку подняли на атамана своего, к тому ж я и поп, не лишенный сана. Ужли не страшитесь загубить души навечно?
Некоторые разбойники, крестясь, отступились, но главный подстрекатель - ушкуйник оказался упрямым.
- Мы свои души и без того сгубили, какая нам разница - одним больше, одним меньше. Коли на том свете рая нам не видать, так на этом гульнем. Кажи добро! - и, схватив еловую лапу, сунул в костер, потом поднес к лицу атамана. Затрещала борода, опалило ресницы и брови, но атаман не отвел лица.
- Дурак ты, Жила, пред господом никогда не поздно покаяться. Меня же огнем пугать неча, - лихо, что от татар принял, сильнее жжется. Не для тебя - для них говорю: сбегайте в ближнюю деревню да спросите смердов - не было ль им чуда какого? Тогда и догадаетесь, отчего себе беру половину.
Ватажники посадили на двух имевшихся у них лошадей своих доверенных и послали в деревню. Вино в жбанах кончилось, вместе с ним - и храбрость многих. На свежем лесном воздухе наступало быстрое отрезвление, разбойники ослабили путы на руках атамана, иные начали оправдываться:
- Оголодали мы, одежда износилась, у тебя же, говорят, добра накопилось - цельную волость снарядить…
Фома покачивал головой, отечески журил:
- От последней добычи каждый из вас имел то, чего смерд трудом каторжным в год не заработает. Вы же все за неделю спустили. Человек сыт трудом, а не пьянством. Сколь ни пей - лишь голоднее станешь.
Скоро прискакали посланные. У одного на крупе коня сидел старый дед. Ему помогли сойти, он слезящимися глазами обвел круг людей у костра, задержался на седобородом ушкуйнике.
- Ты, што ль, начальник этим витязям славным? - и, не ожидая ответа, стал на колени. - Прими поклон за спасение душ хрестьянских. От кабалы спас лютой - ведь чистая собака господин-то наш. Он што заявил намедни: подожду, говорит, долги еще год, до нового урожая, а вы за то девок посылайте в поместье - при доме его, значит, служить. Знаем мы ту службу, не одна от нее плакала. Он ведь, басурман, нынче при одном князе кормится, завтра - под другого идет, ему наши головушки - грязь подорожная. Толкнул же нас нечистый взять у него пустошь под бумагу кабальную. А год выпал тяжкий, скот болеет, на рожь черная ржа напала, пшенички только малость и взяли. Отдай ее - перемрет деревня. И дитя родное отдавать ему, окаянному, на поругание тож мука и грех…
Разбойники изумленно переглядывались, а дед со слезой в голосе продолжал:
- Дал он три дня обмыслить слово его. Молился я до полуночи, и малость полегчало мне. Прилег на полу под образом, слышу - шебаршит за стеной, потом - тук-тук у оконца волокового, и вроде как серебро зазвенело. Встал я, перекрестился, иду на цыпочках к челу-то, а сам дрожу, и как бы свет странный предо мной разливается. Протянул руку в оконце - мешок, слышу - серебро в нем позванивает. Закричал я от радости, вскочили сыны мои и снохи и детишки их, зажгли лучину - ан точно: серебро. Внучка Дуняша на шею мне кинулась со слезами - на нее-то первую показал нечистый. Подняли мы деревню и попа нашего, церковь отворили и молились до утра. Утром проклятому и отвезли долг…
Дед опять было поклонился седобородому, но перед ним оказалось пустое место - ушкуйник незаметно отполз и скрылся в лесу. Тут кто-то подскочил к Фоме, перерезал веревки, и как ни в чем не бывало поднялся Фома из-за спин ватажников,
- Народу русскому кланяйся, отец, молись за избавление его от врагов чужеземных и врагов домашних. Да слышал я - вы на остатние деньги заказали образ Спаса в память о чуде сем. То хорошо, да зачем же в серебряном-то окладе? Медный годится. Крепость веры душой измеряется - не ценой окладов. Лучше подкупите хлеба, детишек кормите, чтоб росли скорее да крепче в руках сохи держали и мечи. То, может, скоро понадобится.
- Так и сделаем, добрый человек, - поспешил заверить старик. - Скажи нам хотя, за кого молиться?
- Сказал - за народ русский. Про нас же никому ни словечка. Мы - странники божий, поживем тут еще немного, одежонку подлатаем да и пойдем дорогой своей…
С того дня Фому покинули грабители настоящие, остались бессребреники, кто любил волю, раздолье лесное, охоту и рыбную ловлю, а буйной головой не дорожил. Зато теперь уже не половину награбленного - большую часть его раздавал атаман обездоленным людям, потому что ватажники сами говорили ему: "Зачем нам столько добра, отче? Припасать не умеем - все одно размытарим. Сапоги еще крепкие, порты тож, тулупы есть и кони - чтоб ускакать. На отвод души дай, сколь сам положишь. Может, на том свете господь зачтет нам добро, на этом же за тобой не пропадем". Действительно, не пропадали. Пошла за ватагой Фомы добрая слава, рождая легенды и сказки. В лесах много разбойников, но добрые попадаются редко, и таких народ сам бережет. А все ж рано или поздно Фома попался бы, стал колодником или вовсе головы лишился, но однажды разыскал его в лесу странный монах и передал повеление игумена Троице-Сергиева монастыря - немедленно явиться в Троицу. Слава Сергия тогда уже взошла, Сергию доверился бы каждый человек на Руси, доверился и Фома. Больше двух недель ждали его ватажники, начали кручиниться о сгинувшем атамане, как вдруг он воротился, построжавший, будто выросший, и закатил до полуночи молебен у лесной часовни - в честь Москвы и князя Димитрия. С тех пор примечали ватажники, что вблизи Москвы Фома не велит трогать даже ненавистных ему ордынских обозов, хотя под Москвой ватага появлялась не раз, и непременно атаман исчезал на несколько дней. И еще от крестьян доходила весть, будто брат Димитрия князь Владимир Серпуховской однажды пригрозил своим боярам-вотчинникам: "Будете с мужика последнюю шкуру драть - ужо приглашу на ваши головы Фомку Хабычеева, а дружинникам не велю трогать его. Пусть вас поразорит и смердам вернет - больше пользы государю". Говорят, угроза возымела действие: поменьше стали жаловаться князю смерды на тиунские притеснения. Как-то так получалось: Фому все теперь ловили, он же только смелел. И уж говорили о нем - Фома-де знает слово, он может проходить сквозь стены, исчезать под землю, даже летать по воздуху. Народ Фому любил, князья, слушая о "чудесах" Фомы, посмеивались - пусть его позорИт немножко бояр строптивых да купцов толстопузых - до княжеских хором никакому разбойнику не добраться. Только ордынцы люто ненавидели и боялись Фому. При его нападениях на их караваны случались жестокие кровопролития; молодцы у Фомы - один пятерых стоил. Не раз после погромов в Орду уходили вести, что Фома убит, и он исчезал на время, люди начинали верить, но вдруг происходило доброе "чудо", и народ сразу узнавал руку Фомы. Самое удивительное, что "чудеса" иной раз происходили одновременно в разных концах Руси, и вера в волшебство атамана росла. Вероятно, у Фомы появились последователи… Весть о появлении Орды на Дону Фома получил раньше многих князей, это и привело его на край Рязанской земли, где он прослышал о ненавистном народу Бастрыке.
