Он был прав во всем, и я имел мужество признать это не только перед ним, но и перед самой Неттой. Брат просил ее стать его женой, говорил, что усыновит ребенка. Мы оба стояли перед ней, прося ее руки: один с искренним и благородным чувством, другой — по необходимости, со страхом, что она примет его предложение. И Нетта, зарыдав, упала на мою грудь… Право, мне кажется, она сделала это из чувства мести мне и женского противоречия. Судите сами, какой достоевщиной стала наша жизнь!.. Отец принял нас всех под свое крыло. Брат любит мою жену до сих пор и ни на ком не женится. Нетта, маленькая, очаровательная на сцене, в бытовой жизни стала капризной, несносной, глупой, и к тому же оказалось, что она любила балет только потому, что мечтала «выйти из-за него замуж». А после замужества возненавидела его.

У нее родилась девочка. Мы назвали ее Еленой, в честь умершей матери. Это единственное в мире существо, к которому я привязан. Если б мне подали Елену уже «готовую», в кружевах, лентах и бантах, в шелковом одеяле, я, может быть, любил бы ее меньше. Но она рождалась очень тяжело. В дни голода, когда вокруг свирепствовал сыпной тиф, во время поездки за хлебом, на запасном пути, на затерянном полустанке, где стояла отцепленная от общего состава наша теплушка. Ничего не смысля в медицине, я принимал ребенка вместо акушерки. Теперь моя девочка бегает, лепечет, танцует и даже знает кое-какие буквы. Я мечтаю дать ей хорошее образование, заработать как можно больше денег. Но дом мне невыносим. Командировки — моя стихия!.. Я живу тогда, когда не бываю дома… Вот обо мне все. Вы видите, я был к себе достаточно беспощаден! Я описал себя без лжи и прикрас. Скажите, я нестоящий человек? — И он пытливо заглянул в мои глаза.

— Не знаю… — искренно ответила я. — По-моему, все люди не хуже и не лучше других, кроме исключений, конечно… Вот вы говорите, что вы неискренний, необщительный, а мне, неизвестному человеку, исповедуетесь…

— Ну, слушайте дальше, дальше слушайте, — не обратив внимания на мои слова, сказал он и продолжал рассказывать.

Мы давно уже сидели в нашем купе, рядом на нижнем месте. Квашня, выпустив заряд колючих взглядов и злых покашливаний, повернулась к нам спиной.

Я устроилась очень уютно, подобрав под себя ноги, и слушала эту неожиданную исповедь.

— Почему молчите? — иногда неожиданно спрашивал он. — Ну скажите, я смешон, да? Смешон?..

А я молчала, боясь выдать себя, показать ту близость, которая росла между нами. Я знала, что с этим человеком мне не так легко будет расстаться…

Наступал рассвет. Потянуло холодком. В вагоне начали покашливать, просыпаться. Я выше натянула плед на ноги, а мой спутник откинулся головой в противоположный угол купе.

— Я рассказывал вам о себе всю ночь, — устало сказал он. — Сидя с вами рядом, я точно пересмотрел всю свою жизнь. Ваша близость рождала во мне эту потребность, а вы еще не сказали о себе ни слова и все продолжаете молчать. Почему? Прошу вас, очень прошу, если у вас недостаточно доверия, чтобы рассказать о себе, то скажите, что вы думаете обо мне, о нашей встрече? Что вы чувствуете?

Но я была настолько взволнована, что не могла говорить, да я бы и не сумела объяснить причину того головокружительного вихря, который так властно бросал нас в объятия друг друга.

— У вас есть листок бумаги? — спросила я.

Он быстро скользнул рукой в боковой карман и подал мне длинный изящный блокнот с карандашом.

— Вспомните бессмертного Лермонтова и одно из его стихотворений. — С этими словами я написала последние восемь строф:

Казимир молчал. Он смотрел на меня строго и печально, потом спросил:

— Я понял… Вы любили его… Он умер?

— Да.

— Как было его имя?

— Владимир.

— Прошу вас, зовите меня только этим именем, и я буду счастлив, если оно приблизит меня к вашему сердцу. — Говоря так, Казимир вдруг быстро взял мою руку, поднес ее к губам, нежно поцеловал в ладонь и так же быстро прижал ее к своей щеке.

Боже мой! Это был Владимир! Живой Владимир! Сердце мое готово было вырваться из груди и разорваться. Это была манера Владимира, его обычная ласка, мне даже показалось, что я на миг почувствовала прикосновение знакомых милых губ… Мне стало настолько же страшно, насколько и сладостно. Что это? Сон? Явь? Безумие?..

Несколько минут мы сидели не шевелясь, и я всматривалась с каким-то внутренним трепетом в это разительное сходство: вот знакомая линия уха, изгиб волос на виске… Я закрыла глаза, и грохот мчавшегося поезда казался теперь каким-то адским вихрем преисподней, в котором я неслась, увлекаемая любимой тенью, а в душе все ярче и ярче оживало в мельчайших подробностях наше последнее свидание с Владимиром, когда я не могла еще поверить в то, что он лишит себя жизни, и когда полушутя я спросила его: «Ты хочешь меня уверить в том, что мы сегодня расстанемся и никогда-никогда больше не увидимся? Да?»

«Видишь ли, — в каком-то странном раздумье ответил Владимир, — ты еще раз в своей жизни встретишь меня, но… это буду не я…»

«Сумасшедший!» — воскликнула я и искренно рассмеялась… в мои тогдашние легкие, радостные и бездумные шестнадцать лет! Он казался мне фантазером, играющим в таинственность. Могла ли я предугадать все последующие события и те звенья мистической цепи, которые сковали мою жизнь?

Теперь, вспомнив слова Владимира, я содрогнулась. Принимая, видимо, мое молчание за усталость, Казимир взял с чемодана свой плед, закутал меня им и, подоткнув заботливо со всех сторон, сел рядом, храня глубокое молчание.

Поднявшаяся вагонная утренняя сутолока разрушила волшебство. Всякое утро всегда отрезвляет и разрушает тайны ночи.

И вот все то, что внушалось мне когда-то воспитанием, встало вдруг передо мной непреодолимым препятствием. Все возмущалось, протестовало, обвиняло… Я думала: «Разве в жизни не встречается разительное сходство между совершенно чужими людьми? Разве возможно было из-за этого распустить нервы до такой степени, допустить такую близость?», и какое-то отвратительное отрезвление вползало в мозг и липким холодом окутывало душу. «Наверное, так бывает у пьяниц после запоя», подумала я и сама ужаснулась своему сравнению. Но ведь пошлость имеет большую власть над человеческой душой…

А соседи по вагону, свидетели нашего «вагонного знакомства», снова смотрели на нас во все глаза, ловя каждое слово. От этого становилось противно и тошно, и потому разговор наш состоял из пустых, отрывистых фраз.

Я старалась не встречаться взглядом с Казимиром. Что-то во мне боролось, протестовало против той бескрайней искренности, которая этой ночью затопила душу, словно океан. Теперь я только искала удобного случая, чтобы отдалить последующие встречи. Я готова была отказаться от них навсегда, но знала, что это невозможно для нас обоих.

Казимир не понимал того, что во мне происходит он тревожно и вопросительно смотрел на меня и лицо его было печально.

Подъезжая к Москве, когда все вещи были приготовлены и сложены, я вышла из купе в коридор. Казимир тотчас последовал за мной. Мы оба делали вид, что заняты подмосковными пейзажами.

— Я в чем-нибудь провинился? Почему в вас такая перемена? — спросил он.

— Достаньте ваш блокнот, — просила я и, когда он подчинился, продиктовала адрес Вали, у которой решила остановиться. — Если вам захочется, сможете мне написать…

— Написать? — Он смотрел на меня недоумевающе.