— Если ты будешь продолжать тянуть меня за рукав, то разорвешь платье. Вообще, изволь уважать меня, мою свободу, если я сказала завтра, значит, завтра. Имей терпение и жди.

— Ах, Курчонок, ушам своим не верю! Как я рад! — говорил Васильев. — Давно тебе пора кончить идиотскую жизнь какой-то бедной, нищей учительницы!

— Ты не понял меня, — перебила я его, — не думай, что я к тебе возвращаюсь, прошу тебя, не думай этого. Всего-навсего захотелось пойти с тобой завтра пообедать. А для этого по окончании полетов никуда не ходи, а сиди и жди меня на аэродроме. Жди, пока я не приеду.

— А почему мне самому не приехать за тобой сюда? — Лицо Васильева было полно недоумения.

— Потому что, — я понизила голос до шепота, — я не хочу, чтобы мама и тетя об этом знали…

Этот довод вполне убедил Васильева, и он обещал ждать меня около аэродрома.

День бегства с Поварской был настоящим сумасшествием. Несмотря на огромный грузовик, присланный Евгением Николаевичем, стало совершенно ясно, что он не вместит всего сразу, и вещи пришлось разделить на два рейса. Грузить вещи во второй рейс мы начали уже в пять часов, когда стало смеркаться. Могла ли я верить слову Васильева, верить этому взбалмошному, неуравновешенному человеку?.. Истощится его терпение, надоест ждать и примчится сюда — что тогда?.. От этой мысли кровь застывала в жилах, а сумерки все сгущались, и казалось, не будет конца этой погрузке.

Мама и здесь нашла место для драматической инсценировки. Она села рядом с шофером, поставив себе на колени большую фарфоровую группу: двух амуров. У одного (изображавшего слепую любовь) спала с глаз повязка, и, увидев, какое недостойное сердце любил, он хочет растоптать его ногой. Но второй амур (бог любви) останавливает его.

— Мы прозрели, — важно сказала она, — и с нами отлетает из этого дома любовь… — Затем она перекрестилась и дала знак шоферу ехать.

Всю ночь мы расставляли вещи в новом жилище. Большим ореховым шкафом разделили комнату, и у нас получилась столовая — побольше и спаленка — поменьше.

Евгений Николаевич превзошел все ожидания. В комнате я нашла на стене незаметный электрический звонок.

— Если вдруг неожиданно вас найдет Васильев и будет ломиться, — сказал Евгений Николаевич, — нажмите кнопку, и все рабочие электростанции прибегут на помощь. Рабочие уже мною предупреждены. А вот здесь, в правом ящике, — продолжал мой великодушный друг, подойдя к письменному столу, — вы найдете книжечку с талонами на обед на целый месяц. Столовая-ресторан здесь же в доме. Я хочу хотя бы на первое время избавить вас от хождения по магазинам и готовки. Вам надо отдохнуть хотя бы месяц. Здесь же всегда будет лежать дежурная сумма денег, если таковые вам понадобятся и если вам не хватит своих. Не благодарите меня, ведь я забочусь о моей переводчице, о моем педагоге, с которым, так или иначе, мне надо расплачиваться. Если вы сегодня возьмете у меня вперед, то завтра же расплатитесь со мной своим трудом.

— Нет, это подлинный рыцарь! — говорила мама, укладываясь спать на новом месте. — Глядя на такого человека, хочется верить во все хорошее и светлое!

А я в эту ночь тихонько плакала, скрывая от мамы слезы, друзья моего детства, мои самые любимые, большие, в рост двухгодовалого ребенка, куклы — синеглазая шатенка Маннет, подарок мамы, и черноглазая, с двумя толстыми белокурыми косами Маргарита, подарок крестной Александры Александровны Милорадович, — были забыты на Поварской!

Я плакала, уткнувшись лицом в подушки… и почувствовала в душе знакомое волнение. Что-то оборвалось и отлетело. Это невидимая рука перевернула еще одну страницу моей жизни…

С утра до ночи я занималась переводами. Среди дня ходила с мамой обедать в шикарную столовую Наркомпроса. В перерыве, устав от переводов, садилась за любимый «Бехштейн» и играла. Дышать воздухом выходила только поздно вечером, боясь попасться на глаза если не самому Васильеву, то кому-нибудь из его знакомых. День начинался Евгением Николаевичем и кончался им же. Согласитесь, это было более чем скучно!.. Вечерами мама, надев платок и закутавшись до неузнаваемости, пускалась в город. Она бывала у Пряников, где виделась с теткой, и заходила к другим знакомым.

Тетка рассказала следующее: в день нашего бегства она ночевала у Красовских и утром вместе с Никитой пришла на Поварскую.

Двери квартиры оказались опечатанными милицией, и после вызова последней тетка в присутствии домоуправляющего и участкового смогла войти в квартиру. Ужасное зрелище представилось ее глазам.

Прождав меня напрасно на аэродроме до позднего вечера, Васильев вернулся домой, обнаружил наше исчезновение и прочел мою записку, в которой я просила у него извинения за вынужденную ложь и просила также не искать меня и оставить в покое.

Им овладело бешенство.

Был слышен невообразимый грохот: Васильев переворачивал вверх ногами оставшиеся шкафы, разбивал мебель.

Перепуганные жильцы дома номер двадцать два из окон верхних этажей наблюдали, как Васильев таскал за ноги двух откуда-то взявшихся маленьких детей и бил их головами о стены. Никто не мог понять, что это за дети.

Наконец у кого-то нашлась подзорная труба, и через нее удалось рассмотреть, что это были не дети, а две большие куклы… таков был конец моих любимиц Маргариты и Маннет.

Приехавшая по вызову за «сумасшедшим» «скорая помощь» с трудом открыла замок входных дверей, но войти в квартиру не смогла: разбитое стекло, фарфор и хрусталь покрывали пол таким высоким слоем, что дверь не отворялась, а Васильев дико ревел и грозил разбить голову каждому, кто осмелится войти.

Несколько санитаров ждали его у входной двери, держа наготове смирительную рубашку.

Но Васильев вдруг двумя сильными взмахами отгреб осколки от дверей, оттолкнул санитаров, не удержавших равновесия и упавших, и мимо бросившихся врассыпную любопытных выскочил на улицу.

Больше он на Поварскую не возвращался.

Я никогда не искала скрытого смысла в словах, не искала изнанки в том или ином поступке человека. Я всех людей считала хорошими, а плохих — исключением. Именно поэтому я и мама искренно поверили в великодушие и благородство Евгения Николаевича.

Однажды вечером, когда я мыла голову, в наше окно кто-то постучался. Это оказался Никита. Я извинилась, что не могу его принять, и просила прийти в другой раз. На следующий день, узнав об этом посещении, Евгений Николаевич выразил недовольство. Он сказал, что комната наша считается его «кабинетом» и неудобно, если к нам будут ходить в гости мужчины. Тем более что мы живем у всех на виду. Я не придала этим словам никакого значения, кроме самого прямого, и, хотя очень огорчилась, так как мечтала видеть всех друзей у себя, все-таки вполне с ним согласилась и решила так: он сделал нам любезность, и мы с мамой должны подчиниться его требованиям, лишь бы у него не было неприятностей.

Мне не приходило в голову, как наша жизнь выглядит со стороны. Рабочие смотрели на нас по-разному: одни хмуро, исподлобья, другие благожелательно и даже заискивающе. Нас с мамой считали второй семьей инженера Михайлова. За глаза меня звали «эта» и считали содержанкой.

А Евгений Николаевич тем временем заботой, вниманием и предупредительностью просто стеснял меня иногда.

Как я ни старалась с ним рассчитаться, но его щедрость по отношению к нам переходила всякие границы.

Стараясь отплатить, мама подарила ему булавку (в галстук) отца. Она была вся из золота, четырехугольная, большая, темной лазури, «смирнская» бирюза с четырех сторон осыпана бриллиантами, а также большие, старого сакса часы с фигурами пастушков и пастушек и такие же канделябры к ним.

Мама прочла трогательную речь Евгению Николаевичу о том, что эти часы должны будут вечно напоминать ему о том, как много светлых, хороших часов он внес в нашу жизнь.