В день побега он вернулся в монастырскую гостиницу. Прочтя записку, не зная еще, верить ли в мое самоубийство, он на всякий случай примчался в Москву, прямо на Поварскую. Мама сама открыла ему дверь и сказала, что меня не было. Тогда без всякой надежды, с горя он заехал к Александре Ивановне и увидел меня, спящую в кресле.

Таким я никогда его не видела. Когда он обнимал меня, руки его дрожали и глаза были полны слез.

— Какое счастье, что ты жива, Курчонок! Какое счастье! — повторял он, целуя меня. — Я совсем от горя голову потерял! Ну зачем же ты опять от меня убежала?!

— Ника… — плача, говорила я. — Я больше никогда от тебя не убегу, бежать мне теперь некуда. Мама прокляла меня, и на всем свете у меня больше никого, кроме тебя, нет…

Я переживала потерю матери очень тяжело. Но внутренняя дисциплина, привитая с детства, не позволяла распускаться, и я не разрешала себе плакать.

С Никой отношения во многом изменились. Казалось, он стал мягче, и в нашу жизнь точно прорвался луч солнца, но, увы, только на единый миг…

Он преподнес мне необыкновенную новость, а именно то самое дело, которое держал в секрете и которым собирался всех удивить.

Он получал имение графов Олсуфьевых — Кораллово, что было около Звенигорода. Получал, конечно, не так, как Петровское (в собственность за военные заслуги), а как вверенный ему совхоз, в котором он собирался разводить какую-то необыкновенную породу свиней (?!).

— Думаешь, не разведу? — Видя, что я смеюсь, он не на шутку сердился. — Думаешь, меня зря доктора на целый год от полетов освободили? Пусть не думают, что я по санаториям буду таскаться. Я тверской мужик и на все дела способен: я плюю на Америку и на их «знаменитых йоркширов»! Я здесь таких слонов разведу, что всех йоркширов по весу перетянут!

И мы снова поехали в Звенигород, но на этот раз в противоположную от Саввиного монастыря сторону.

— Если соскучишься по Москве, — говорил Ника, — скажи мне. Свезу тебя в театр, в оперетту, в цирк. Кроме того, возьми с собой подругу, пусть у нас живет. Тебе будет веселее, ведь ты часто остаешься одна… Если еще чего-нибудь хочешь, скажи — все сделаю, только, мой храбрый Курчонок, не убегай больше!..

Со мной поехала Шура Воронина, одна из подруг моего детства. Эта умная и веселая девушка обладала красивыми карими глазами и была прекрасно сложена. Сама мастерила себе туалеты и, имея скромные средства, одевалась необыкновенно изящно.

Шура была редким исключением из женщин: она не была завистливой и чуждалась всяких сплетен. У нас не было ни одной ссоры.

Дом Олсуфьевых был огромным, в два этажа, и каждая из комнат выдержана в определенном стиле. Но через разбитые стекла окон прорвавшийся в комнаты мороз лег на стекла картин и зеркал легким слоем инея. Одна из гостиных (в стиле времен Елизаветы Петровны) стояла как будто в полном порядке, и, только подойдя ближе, я увидела, что все пуховые сиденья кресел и стульев вынуты, замша роскошных диванов вырезана. Вырезаны были также гобелены, рисунки на экранах перед каминами и ободраны все ширмы.

В некоторых комнатах на карнизах мотались клочки и лоскутья материи. Видимо, занавеси рвали прямо с карнизов, стоя внизу.

В каком состоянии была домовая церковь, трудно себе представить: престол в алтаре был поставлен вверх ногами…

Зато библиотека, огромная, с большим отделом иностранной литературы, была почти не тронута. Это сулило мне ни с чем не сравнимые наслаждения!

Вокруг дома разбит огромный парк, масса служебных построек, а также конюшни, телятники, коровники и свинарники.

Весь верхний этаж занимала богадельня.

Согнутые крючком, хромые, полуслепые, а иногда и полусумасшедшие старики, кашляя, охая и ссорясь, шмыгали взад и вперед по лестницам, как потревоженные тени.

Мы должны были поселиться в первом этаже. Ника предоставил выбор мне. Дом имел не один вход и не одно крыльцо. Воспользовавшись этим, я выбрала три комнаты так, чтобы они имели отдельное крыльцо и чтобы можно было, обив и утеплив двери, отделиться от выстуженного дома…

Таким образом, мы получили две небольшие светлые комнаты и третью большую, видимо, бывший кабинет. Половина стен в дубовых панелях, с большими бронзовыми канделябрами. Плотные дубовые ставни на окнах, которые вечером в непогоду так уютно затворить и посидеть у камина, который стоял тут же, с целым рядом мягких кожаных кресел вокруг.

Благодаря Никиной бесшабашной натуре жизнь наша в материальном отношении была очень неровной. Ника пропадал по-прежнему. Иногда у нас по нескольку дней ничего не было, кроме корок сухого хлеба. В такие дни мы с Алей, вычистив все банки от консервов сухим хлебом, брали по крынке молока и, забаррикадировавшись целой горой книг, ложились на большой кожаный диван и утопали в чтении.

Потом приезжал Ника, и начинался дым коромыслом.

Он оставался в моем сознании каким-то странным, темным человеком, чем-то вроде Соловья-Разбойника.

Часто мы ездили с Алей в Звенигород, иногда в Москву.

Однажды я приехала в Москву и, как всегда, остановившись у Александры Ивановны, бегала и рассматривала витрины любимых улиц. Кто-то схватил меня за рукав.

— Киттинька! Киттинька!

Зов милого детства! В душе встрепенулось что-то теплое, живое…

Передо мною стояла Анна Георгиевна Телегина, или просто Анюта, племянница нашей няни Пашеньки, зеленоглазая хохотушка, которая ездила с нами по Волге в детстве. Теперь она была заведующей детским садом, энергичной, полной сил женщиной.

Анюта смотрела на меня с нескрываемым недружелюбием.

— Стыдно вам! Стыдно вам!.. — сказала она строго. — Вы выросли на моих глазах, я знала вас всегда доброй девочкой, я не предполагала в вас такой жестокости, злобы, такого бессердечия к собственной матери!

— Матери?! — удивилась я, — у меня ее нет. Она прокляла и навек отказалась от меня.

— Прокляла?! Вы что, с ума сошли?! — теперь настала очередь удивляться Анюте. — Она плачет о вас, не осушая глаз, день и ночь говорит только о вас! Посмотрели бы вы, как она изменилась, похудела, мне кажется, она скоро с ума сойдет от тоски!.. Кто только мог выдумать такую глупость?

Тогда я рассказала Анюте, как тетка захлопнула передо мной двери дома.

— Киттинька, я хочу вам верить и не могу!.. Все, что вы рассказали, чудовищно. Анатолия Прокофьевна просто преступница, это какой-то уголовный тип!..

Анюта ни за что не хотела меня отпустить, она буквально вцепилась в меня и требовала, чтобы я немедленно, сию минуту шла к ней.

— Я сама схожу за вашей мамой, — говорила она, — вы сейчас же должны увидеться, объясниться… нет, нет, я не могу, я просто не имею права отпустить вас!

Тогда я объяснила Анюте, что должна предупредить Нику и Алю, и помчалась на Вторую Брестскую известить Нику о моем предстоящем свидании с мамой и о том, что могу задержаться. Сердце так билось, что, казалось, разорвется.

Анюта жила в маленькой комнатке на втором этаже деревянного, в старинном стиле домика под номером три в Староконюшенном переулке.

Здесь и состоялось наше свидание с мамой.

Не в силах произнести ни звука, обняв друг друга, мы безутешно плакали. Потом говорили, перебивая друг друга, смеясь, все еще со слезами на глазах.

Роль тетки была ясна. Она не только не сказала маме о моем посещении, но все время расстраивала ее всякими выдумками. То она передавала ей из «достоверных» источников, что я в каком-то обществе говорила о моей ненависти к матери, то якобы в каком-то доме смеялась над мамой и т. д.

Придя в себя, мы простились с Анютой и отправились на Поварскую.

Анатолия, хотя и имела отдельную комнатку, все дни проводила у нас, где мы ее и застали. Она стояла перед туалетом и расчесывала роскошные, до колен волосы.

— Ну? — сказала мама, как мне показалось, даже с каким-то торжеством (она обняла меня одной рукой). — Ну? Как теперь, Таля, ты будешь смотреть мне и Китти в глаза?