После возвращения Бена, Тайтеса и Джимми работа опять заняла главное место в жизни ранчо. Тотчас же принялись за первый загон, который следовало начать еще неделю назад.
Весна уже полностью вступила в свои права, и Джеф, на рассвете проезжая, на своем жеребце по землям ранчо, был очарован всем, что его окружало. Птицы вернулись на лето, и их полно было в зарослях и перелесках. А жаворонки заливались, паря над головой высоко в розовеющем небе. Шелби умела различать голоса этих и других птиц, которых Джеф никогда не слышал раньше, и иногда он выезжал с ней верхом, и она учила его отличать песню простой синички от щебета гаички, щегла, дрозда и пронзительного бормотания сойки.
Чаще, однако, работы было слишком много, чтобы позволять себе такие удовольствия. Джеф мог лишь ненадолго погрузиться в очарование рассвета, зыбких очертаний гор за рекой, ковра из диких полевых цветов, устилающего землю, пьянящего настоя ароматов, доносимых ветерком. Но в сознании его, в самой глубине, все время жила мысль, что все это не будет длиться вечно. Когда на будущий год весна вновь расцветет в Вайоминге, граф Сандхэрстский уже вернется в Англию, чтобы исполнить свой долг.
Загон затянется, может быть, на месяц. Если бы у них было больше скота, он занял бы недель шесть; к тому же они были еще новичками в этом деле, а каждую корову или быка нужно было отыскать на холмах и в глубоких оврагах, в зарослях и в болотах, а затем удержать его, чтобы поставить клеймо. Джимми, Кэйл, Марш и Лусиус знали обо всем этом больше, чем их хозяева, и Джеф был первым, кто признал это. По совету Кэйла, он нанял еще несколько работников на время загона. Потом, уже по собственной воле, он привел на ранчо повара — его тотчас же прозвали Рогаликом, — чтобы тот, им готовил и Шелби могла бы заниматься своим любимым делом — выискивать пропавший скот по всему ранчо и за его пределами. Это было так великодушно, что еще более расположило Бена Эйвери к англичанину.
Все эти заботы не позволяли Джефу и Шелби подолгу бывать друг с другом и вспоминать о ночи любви и страсти. Они скакали верхом и заарканивали лошадей, до тех пор, пока не могли уже больше ни о чем думать, как только о горячем ужине и постели, так что на чувства просто не оставалось сил. И даже если бы не подоспел загон, Джеф уже не мог бы оставаться прежним, после того как пришло письмо от леди Клементины Бич. Оно было точно шип, застрявший в его сознании и сердце. Письмо и воспоминание о лице Шелби, когда она смотрела, как он берет его спустя всего лишь несколько часов после их ночи любви, заставили его понять, что бесполезно притворяться, будто бы его другой жизни не существует.
Напротив, она, казалось, следовала за ним по пятам. Джеф провел немало времени, обдумывая свое двусмысленное положение, отыскивая заблудившихся бычков у подножия гор. Он был уверен, что у Клемми не было на уме ничего дурного, когда она посылала ему письмо. Однако его матушка могла догадаться, что в Вайоминге он общается не с одними лошадьми. Герцогиня Эйлсбери никогда ничего не делала просто так, и она не случайно посоветовала невесте своего сына написать ему.
Такое вмешательство издалека его особенно раздражало. Тайные интриги, так принятые в кругу людей, к которому принадлежали его родители, были одной из причин того, что Джеф восстал против скованности и ограничений своей жизни в Лондоне. Неужели ему не удастся скрыться даже в Вайоминге, в долине Бигхорна?
А может быть, письмо леди Клементины встревожило его по другой причине? Настигая непокорного быка и готовясь накинуть ему лассо на рога, Джеф подумал, что поводом для его плохого настроения может быть чувство вины. Справедливо ли обвинять Клементину или мать, когда именно он занимался любовью с Шелби? Он так бессовестно сблизился с ней, не имея даже смелости сказать ей правду.
Это совсем другой мир, оправдывался он перед самим собой, и я здесь не граф Сандхэрстский! Однако совесть его тотчас подсказывала: возможно, мир этот нереален для тебя, но не для Шелби! Ты играл с нею, повинуясь капризу, и кончится это тем, что сердце ее будет разбито.
И вот когда он в полдень возвращался к конюшне, гоня перед собою двух найденных бычков, Джеф увидел Шелби: она, свесив ноги, сидела на ограде кораля и смотрела, как он приближается. Ему пришлось прикрыть рукой глаза, заслоняясь от ее сияния, но свое сердце, он прикрыть не мог.
С головой окунувшись в хлопоты и волнения, связанные с загоном, Шелби забросила свои юбки-брюки и блузки с высоким воротом и выезжала теперь из дома каждый день на рассвете, одетая в простые рабочие штаны, сапоги и хлопковую или фланелевую рубашку, заправленную внутрь. Эта одежда так шла ей, что Джефу отчаянно хотелось прижать ее к себе, ощутить соблазнительные изгибы и округлости ее тела. Иногда, когда Шелби подолгу работала в корале, она надевала кожаные ковбойские штаны, и они восхитительно обтягивали ее стройные бедра. Синий платок, повязанный вокруг шеи, необыкновенно шел к ее серо-голубым глазам и порозовевшим на солнце щекам. Ее светлая кожа обгорела бы, если бы не широкие поля ее белой ковбойской шляпы, волосы она заплетала теперь в одну толстую косу, которая свисала из-под шляпы ей на спину, подпрыгивая при ходьбе.
Одним словом, Шелби была обольстительнее, чем когда-либо. И она изменилась, хотя Джеф предпочел бы не замечать этого. Сейчас, когда она смотрела на него, Джеф уловил то ли новую, проявившуюся в ней незащищенность… то ли вызов в ее глазах. Все остальное время Шелби была настороже; она легко и беспечно шутила с ним, так же как и с другими мужчинами. Ее поведение говорило: «Со мной все в порядке — я смотрю вперед — никаких сожалений — не беспокойтесь обо мне — давайте просто забудем обо всем, что было».
Подъезжая ближе к коралю, Джеф вдруг понял, что он не только не может забыть, но и не хочет. Он все еще отчаянно желал ее, и это желание вновь порождало в нем чувство вины.
— Эй! — окликнула его Шелби, сияя широкой улыбкой. — Вы вернулись, как раз вовремя, чтобы помочь с посадкой кормовых трав. Бен после еды собирается сажать кормовые и злаки. Теперь, когда лето уже на носу, мы решили, что не можем позволить себе ждать до окончания загона. Джеф сдвинул на затылок шляпу, промокнул лоб черным шейным платком и, усмехнувшись, ответил:
