— Я жестоко накажу простолюдинов, а монахов изгоню вон из Японии. Они чужеземцы.

— Ты рассудил мудро. Только узнай сначала больше о Киристо. Зная меру опасности, тебе легче будет избрать и меру защиты. Правильную и обоснованную против чужеземцев.

— Как узнать? Свои станут говорить глупости, славословя Киристо, чужие монахи особенно, китайцы льстиво обманут. Кто поведает мне правду?

— Я знаю такого. Князь Датэ Масамунэ, сподвижник твоего отца. Он отправлял своего хатамото[7] Хасэкуру Цунэнага в Европу. Тот вернулся лет десять назад, но его воспоминания свежи. Неспроста князь Датэ отказался торговать с европейцами. Они лживы и надменны со своим Киристо. Узнай сам. Датэ умер год назад, а его самурай Хасэкура, я думаю, еще жив. Пошли за ним гонца в Сэндай.

Хмурый Иэмицу согласился.

Войска под командованием его дяди Иэнобу отправились на Кюсю усмирять восставших, гонец ускакал на восток.

Весть о мятежниках в Симабаре еще не достигла Эдо, а постаревший хатамото князя Датэ Масамунэ появился в новом замке Токугава. Помня заслуги его сюзерена, Иэмицу принял Хасэкуру с почетом. Редко кому выпадала честь быть принятым в южном крыле замка, куда допускались самые именитые гости и приближенные сегуна. Усадив его рядом, Иэмицу повел разговор.

— Ты знаком с последователями Киристо?

— Да, мой правитель, — с особым почтением поклонился самурай. — Я был принят самым главным монахом в Риме. Его зовут папа, отец всех верующих в Киристо.

— Что ты можешь сказать о нем?

— Что это старый человек, которого избирают на папство из ближайших помощников, как делают это буддийские монахи. Говорил он неумно и неинтересно, во всем ссылаясь на своего Киристо, будто это не придуманный дайме с неба, а грозный земной князь. Все обязаны восхвалять Киристо и бояться его. Простолюдины и князья, кланяясь Киристо, убивают и обманывают друг друга, убивают подло, живут грязно с его именем, понятие чести у них отсутствует.

— Почему ты так зол на них? — удивился Иэмицу. — Одна желчь в твоем рассказе.

— Мне было неприятно видеть нахальство тамошних монахов, чего не скажешь о наших. Одеты они мрачно, и мысли их мрачны. За мельчайшую провинность они вызывают солдат и безжалостно сжигают в огне бедных людей. Они могут оклеветать даже князя и отобрать его земли в пользу Церкви именем Киристо. Для них правил не существует, и никому из земных князей они не подчиняются. Мне они казались жирными черными червями, на которых даже рыба не клюет. Однажды в харчевне я расплачивался за ужин и ночлег золотыми монетами. В углу дремали два монаха в черных сутанах с капюшонами. Услышав звон золота, они сразу ожили и, подскочив ко мне, стали требовать деньги, иначе меня назовут шпионом. Спасибо заступничеству судьи и моим верительным письмам от папы, когда меня приволокли в суд. Я показал их, и меня отпустили, но десять золотых присудили отдать монахам во славу святого Франциска, а пять судье за разбирательство. Больше денег у меня не осталось. Если такие грязные законы и люди, бог их не чище.

Иэмицу долго и с удовольствием смеялся. Потом спросил насмешливо:

— А ты хотел бы вновь побывать в Европе?

— Твое желание, великий правитель, — низко поклонился Хасэкура. — Но по своей воле я бы туда не поехал. Клянусь Буддой Амида. Честному человеку там делать нечего.

— Не тревожься, — успокоил Иэмицу. — Я не стану делать этого. Скажи, а в Сэндае ты не встречал монахов?

— Как же! Они добираются до Аомори, Ниигата, попадают оттуда в Сэндай и всюду нахваливают своего Киристо. Самураи их слушают со смехом, а простолюдины глупы, верят монахам.

— На каком языке они говорят?

— На японском, великий правитель. И очень бойко. Они успевают выучить наш язык еще на корабле по пути из Китая, а блуждая в восточных провинциях, быстро осваиваются.

— И местные дайме смотрят на их передвижения спокойно? — почувствовал тревогу сегун.

— Великий правитель, — поклонился Хасэкура. — Как можно запретить сверчку петь и таракану ползать, если хозяин не следит за чистотой в доме? — спросил он и испугался смелости. Он приник головой к полу и не смел поднять ее без разрешения сегуна, а Иэмицу расхохотался вдруг и приказал весело:

— Ну-ка подними голову, я хочу видеть твое честное лицо. Я не обижен. Ты подсказал мне хорошую мысль. Иди отдыхай.

Он хлопнул в ладоши и велел начальнику стражи:

— Передай дворецкому, чтобы хатамото Хасэкура Цунэнага ни в чем не имел стеснений. Когда он отдохнет, сопроводить его в Сэндай с достойными подарками. Он заслужил это.

Опустив голову и пятясь задом, Хасэкура достиг выхода из зала. Голос сегуна остановил его:

— Эй, хатамото! Ты сказал, надо заботиться о чистоте?

— Прости, великий правитель, но я так сказал…

— Ты правильно сказал. Не бойся. А встретишь монаха-чужеземца, всыпь ему бамбуковых палок! Он знает за что.

Покидал замок Хасэкура в недоумении. Ему говорили о жестокости сегуна и скорой расправе за проступок, а с ним обошелся милостиво, принял и проводил с почестями…

О поездке в Европу Хасэкура вспоминать не любил.

Иэмицу же беседу с Хасэкурой не забыл. Когда пришел Мацудайра, он пересказал ему слышанное от хатамото и велел доставить в замок монаха-францисканца или вообще любого, какая разница — черви и черви, мало ли какого цвета их сущность.

— Только вели доставить его в нижний фехтовальный зал.

— Я понял тебя, великий правитель, — поклонился Мацудайра. — Но ты будешь милостив? Не обижай чужих богов.

— Я буду справедлив, — отрезал Иэмицу.

Монах в фиолетовой рясе встретил его посреди зала блудливыми глазами. Не поклонился, ладоней из рукавов не вынул. Только отбеленная веревка, перехватывающая сутану монаха, привлекала взгляд сегуна. Ну и рожа…

«Разве можно славить чистого Бога в таких одеждах? — подумал Иэмицу, представив синтоистских и буддийских служек в одеждах светлых тонов. — Темные одежды, темные мысли, темные дела…»

— Ты почему не поклонился мне? — сразу пришло раздражение к сегуну. Выходит, он пришел на поклон к монаху! — На колени!

— Это запрещено верой моей в Иисуса нашего Христа. Только пред ним я преклонюсь, — без испуга ответил монах.

— Чем же так велик твой Исо Киристо? — с насмешкой спросил Иэмицу, уняв раздражение. Оно сейчас не помощник и не судья.

— Поверь в него, тогда познаешь его величие, заступничество. Он добр к иноверцам, прощает их заблуждения.

— Э, да ты никак убеждать меня собрался? — уселся в кресло сегун, разглядывая монаха брезгливо. Прав Хасэкура: эти люди одержимы и, кажется, больны головой. Или придуриваются?

«Сейчас проверим…»

Хлопнув в ладоши, он велел вошедшим стражникам принести его любимый меч, который служил еще отцу, Иэясу из рода Токугава.

— Не делай этого, правитель! — взволновался монах. — Иначе кары небесные падут на твою голову, небо обрушится на тебя!

— Вот как? — изобразил удивление сегун. — А как ты сообщишь своему Киристо, если я отрублю твою голову?

— Я попаду в райские кущи невредимым, он выслушает меня, и архангелы его отомстят за меня.

Внесли меч на поставце, маленькую кадку с водой, полотенце. Служители замерли у входа.

— Я тебе не верю. Ты нагл, как твои собратья, и лжешь. Нет никаких райских кущей, твой бог придуман людьми, хитрыми и лживыми, ради низменных целей.

— Именем Иисуса сладчайшего заклинаю тебя, оставь мне жизнь! В чем я виноват? — завопил монах, завороженно наблюдая, как сегун обнажает сияющий меч. — Я поклонюсь тебе! Я поцелую твои ноги!

— Как ты быстро изменился! — поцокал языком Иэмицу. — А где обет твоему Киристо кланяться только ему?

— Моя жизнь нужна Иисусу, она дороже заповедей!

— Встань, — потребовал сегун. Монах, кряхтя, поднялся, по привычке сунув руки в широкие рукава сутаны. — Связать ему руки!

Приказ выполнили, монаха поставили на колени.

— Чем я провинился пред тобой? — жалобно спросил монах.