«Я абсолютно заброшен, — писал он Аттику. — И единственные моменты, когда я могу расслабиться, это когда нахожусь с женой, дочерью и моим обожаемым Марком. Мои суетные мирские знакомства могут производить сильное впечатление на публику, но дома я остаюсь абсолютно один. Мой дом заполнен посетителями с утра до вечера, я иду на Форум в сопровождении толпы мнимых друзей, но во всех этих толпах я не могу найти и одного человека, с которым могу обменяться необдуманной шуткой или на плече у которого могу вдоволь поплакать».

Хотя он был слишком горд, чтобы признаться в этом, но вопрос Клавдия тоже его сильно волновал. В начале новой сессии трибун по имени Герений предложил законопроект, предлагающий населению Рима встретиться на Марсовом поле и проголосовать по поводу того, надо ли разрешить Клавдию стать плебеем. Это не насторожило Цицерона: он знал, что на эту инициативу другие трибуны наложат вето. А вот что его насторожило, так это то, что Целер выступил в поддержку этого закона, и после завершения заседания хозяин перехватил консула.

— Я думал, ты против того, чтобы Клавдий превращался в плебея.

— Ты прав, но Клодия пилит меня день и ночь. Этот закон в любом случае не пройдет, и я надеялся, что мое выступление даст мне хоть несколько недель покоя. Не беспокойся, — добавил он, — если дело дойдет до серьезной драки, я выскажу все, что думаю по этому поводу.

Этот ответ не полностью удовлетворил Цицерона, и он стал обдумывать, как привязать к себе Целера понадежнее.

В это же время в Дальней Галлии назревал серьезный кризис: большое количество германцев — называли цифру в сто двадцать тысяч человек — перешли Рейн и расположились на землях гельветов, воинственного племени, которое, в свою очередь, двинулось на запад, в глубину Галлии, в поисках новых территорий. Эта ситуация сильно обеспокоила Сенат, и было решено, что консулы должны тянуть жребий на управление провинцией Дальняя Галлия на тот случай, если потребуется военное вмешательство. Это была роскошная должность, принимая во внимание возможность прославиться и заработать. Так как оба консула боролись за эту должность — клоун Помпея Афраний был в то время коллегой Целера по должности, — Цицерону выпала честь провести жеребьевку, и хотя я не могу твердо сказать, что он подтасовал результат — как он это сделал уже один раз для Целера, — но выигравшим снова оказался Целер. Он очень быстро возвратил этот долг. Через несколько недель, когда Клавдий вернулся из Сицилии после окончания своего квесторства и выступил в Сенате с требованием предоставить ему право стать плебеем, Целер возглавил оппозицию.

— Ты был рожден патрицием, — заявил он, — и если ты откажешься от своих привилегий, положенных тебе по праву рождения, то разрушишь самую сущность понятия семьи, крови, наследования и всего того, что является основой нашей Республики.

Я стоял у дверей, когда Целер сделал это заявление, и на лице Клавдия я увидел удивление и ужас.

— Может быть, я и родился патрицием, — запротестовал он, — но я не хочу им умереть.

— И все-таки ты неизбежно умрешь патрицием, — ответил Целер. — Правда, если ты будешь продолжать в том же духе, то это произойдет скорее, чем ты предполагаешь.

Услышав эту угрозу, сенаторы в изумлении зашевелились, и хотя Клавдий пытался еще что-то возразить, он, видимо, понял, что его шансы стать плебеем — и таким образом трибуном — в тот момент были близки к нулю.

Цицерон был очень доволен. Он совсем перестал бояться Клавдия, который по глупости не упускал ни одной возможности, чтобы не уколоть хозяина. Мне хорошо запомнился один случай, который произошел вскоре после этого заседания. Цицерон и Клавдий оказались рядом по дороге на Форум, где они должны были назвать кандидатам сроки выборов. И хотя вокруг было очень много народа, Клавдий стал громко хвастаться, что теперь он стал покровителем Сицилии вместо Цицерона. Поэтому теперь он будет предоставлять сицилийцам места на играх.

— Думаю, что ты никогда этого не делал, — издевался он.

— Нет, не делал, — согласился Цицерон.

— Хочу сказать, что места очень трудно найти. Даже моя сестра, жена консула, смогла выделить мне место размером с одну ее ногу.

— В случае с твоей сестрой я бы не расстраивался. Ведь она очень легко поднимает вверх другую, — ответил ему Цицерон.

До этого я никогда не слышал, чтобы хозяин произносил двусмысленные шутки, и позже он сожалел, что повел себя так «не по-консульски». Однако в тот момент эта шутка казалась удачной, судя по хохоту всех присутствовавших и реакции Клавдия, лицо которого стало своим цветом похоже на его пурпурную тогу. Эта шутка разлетелась по всему Риму, хотя, к счастью, никто не решился рассказать ее Целеру.

А потом все изменилось в один момент, и, как всегда, виноват в этом оказался Цезарь — которого, хотя он и находился вдали от Рима уже целый год, Цицерон никогда не забывал.

Однажды, в конце мая, Цицерон сидел рядом с Помпеем на первой скамье Сената. По какой-то причине он припозднился, потому что в противном случае, я уверен, сразу понял бы, откуда дует ветер. А так он услышал новость одновременно со всеми. После того, как были истолкованы знамения, Целер встал и объявил, что получено послание от Цезаря из Дальней Испании, которое он и предлагает зачитать.

«Сенату и народу Рима от Гая Юлия Цезаря, императора… — При слове „император“ по Сенату прокатился удивленный шум, и я увидел, как Цицерон выпрямился и что-то сказал Помпею. — …от Гая Юлия Цезаря, императора, — повторил Целер, делая акцент на слове „император“, — привет. С армией все в порядке. Я перешел с легионом и тремя когортами через гору, называемую Герминий[51], и побудил к миру население по обоим берегам реки Дурий. Из Кадиса я направил флотилию на север и завоевал Бригантию[52]. Я покорил племена галлециев и лузитанцев, и армия провозгласила меня императором на поле битвы. Я заключил договора, которые принесут дополнительный ежегодный доход в казначейство в размере двадцати миллионов сестерций. Власть Рима теперь распростерлась до самых дальних берегов Атлантического моря. Да здравствует наша Республика!»

Цезарь всегда писал очень кратко, и сенаторам понадобилось несколько минут, чтобы понять все величие того, что они только что услышали. Цезарь был послан править Дальней Испанией, более-менее мирной провинцией, но каким-то образом он умудрился завоевать соседнюю страну! Красс, его казначей, немедленно вскочил и предложил отметить достижение Цезаря тремя днями национального благодарения. На этот раз даже Катон был слишком поражен, чтобы возразить, поэтому предложение было принято единогласно. После этого сенаторы вышли на яркое солнце. Большинство с восторгом обсуждало этот блестящий подвиг. Но не Цицерон: среди всего этого радостного шума он шел медленно, как на похоронах, с глазами, опущенными в землю.

— После всех его скандалов и банкротств я думал, что с ним покончено, — прошептал он мне, когда подошел к двери, — по крайней мере, на несколько ближайших лет.

Сенатор знаком велел мне идти за ним, и мы расположились в тенистом уголке сенакулума, где к нам вскоре присоединились Гортензий, Лукулл и Катон — все трое тоже выглядели печальными.

— Чего же еще ждать от Цезаря? — мрачно спросил Гортензий. — Теперь он будет избираться в консулы?

— Думаю, что это обязательно. Вы согласны? — ответил Цицерон. — Цезарь легко может оплатить кампанию — если он отдает двадцать миллионов казначейству, то можете себе представить, сколько он оставляет себе.

В это время с задумчивым видом мимо нас проходил Помпей. Все замолчали и ждали, пока он не отойдет на значительное расстояние.

— А вот идет Фараон. Думаю, что сейчас он усиленно обдумывает произошедшее, — тихо проговорил Цицерон. — И я даже знаю, к какому выводу пришел бы на его месте.

— И к какому же? — спросил Катон.

— Я бы договорился с Цезарем.