Услышав, кто к нему приехал, Лукулл сам вышел, чтобы поприветствовать консула. Ему было за пятьдесят, и он выглядел очень томным и неестественным. Было заметно, что он стал набирать вес. Увидев его в шелковых шлепанцах и греческой тунике, вы бы никогда не подумали, что перед вами великий военачальник, пожалуй, самый великий за последние сто лет, — он больше походил на учителя танцев. Но отряд легионеров, охраняющий его дом, и ликторы, расположившиеся в тени деревьев, напоминали, что его непобедимые солдаты пожаловали Лукуллу на поле битвы титул императора и что он все еще стоит во главе мощной военной группировки. Патриций настоял на том, чтобы Цицерон отобедал с ним и провел у него в доме ночь, но сначала предложил принять ванну и отдохнуть. Не знаю, что это было — его безразличие или изысканные манеры, — но Лукулл даже не поинтересовался причиной неожиданного приезда консула.

Цицерона и его телохранителей увели слуги, а я предположил, что меня разместят на половине рабов. Однако все было не так: как личный секретарь консула, я тоже был проведен в комнату для гостей; здесь меня ждала свежая одежда. А затем произошла самая невероятная вещь, которая даже сейчас заставляет меня краснеть, но о которой, как прилежный летописец, я обязан рассказать. В комнате появилась молодая рабыня. Она оказалась гречанкой, и я смог поговорить с ней на ее родном языке. Девушка была симпатичная — в платье с короткими рукавами — тонкая, с оливковой кожей, копной черных волос, заколотых булавками, но ждущих, когда их распустят. Ей было около двадцати, и звали ее Агата. С хихиканьем и жестикуляцией она заставила меня раздеться и войти в крохотное квадратное помещение без окон, стены которого были покрыты мозаикой с морскими животными.

Я стоял в нем, чувствуя себя дураком, когда вдруг потолок помещения исчез, и на меня полилась теплая пресная вода. Это был мой первый опыт со знаменитым душем Сергия Ораты, и я долго наслаждался им, пока Агата опять не появилась и не провела меня в следующую комнату, где вымыла и отмассировала меня — это было совершенно великолепно! Зубы ее были как слоновая кость, а между ними высовывался шаловливый розовый язычок. Когда я вновь встретился с Цицероном на террасе через час, то спросил его, воспользовался ли он этим выдающимся душем.

— Конечно, нет. В моем находилась молодая шлюха. Я никогда не слышал о подобном падении нравов. — Затем он недоверчиво посмотрел на меня. — Неужели ты решил им воспользоваться?

Я побагровел, а хозяин громко рассмеялся. Долгое время после этого, когда он хотел подразнить меня, то вспоминал душ у Лукулла.

Прежде чем сесть за стол, Лукулл показал нам свой дом. Главная его часть была построена сто лет назад Корнелией, матерью братьев Гракхов, но Лукулл в три раза увеличил его площадь, добавив два крыла, террасы и бассейн — все было вырезано в цельной скале. Виды были потрясающие, а комнаты просто великолепны. Нас провели в тоннель, освещаемый фонарями и украшенный мозаикой, с изображениями Тесея в лабиринте. По ступенькам мы спустились к морю и вышли к платформе, которая еле-еле возвышалась над водой. Здесь находилась гордость Лукулла — каскад искусственных бассейнов, заполненных множеством разных сортов рыбы, включая гигантских угрей, украшенных драгоценностями, которые приплывали на звук его голоса. Он встал на колени, и раб подал ему серебряное ведерко, полное рыбьего корма, который Лукулл осторожно опустил в воду. Поверхность мгновенно вскипела от десятков мускулистых тел.

— У всех у них есть имена, — объяснил Лукулл и указал на особенно жирное создание, чьи плавники были украшены кольцами. — Этого я зову Помпеем.

Цицерон вежливо рассмеялся.

— А кто живет там? — Он показал на виллу на противоположном берегу, около которой тоже были рыбные садки.

— Там живет Гортензий. Он думает, что может вырастить рыбу лучше, чем у меня. Но он сильно ошибается. Спокойной ночи, Помпей, — сказал он угрю нежным голосом. — Спи спокойно.

Я думал, что мы уже все посмотрели, но самое интересное Лукулл оставил напоследок. По другому тоннелю, с широкими ступенями, мы спустились к основанию скалы, расположенной под домом. Пройдя через несколько металлических ворот, охраняемых легионерами, наконец подошли к ряду камер, каждая из которых была набита военной добычей, которую Лукулл захватил во время войны с Митридатом. Слуги освещали факелами горы драгоценных камней, инкрустированные доспехи, щиты, драгоценную посуду, кубки, черпаки, чаши, золотые стулья и ложа. Там же находились тяжелые серебряные скульптуры и сундуки, доверху наполненные серебряной монетой, и золотая статуя Митридата, больше шести футов высотой. Через некоторое время наши возгласы восторга стихли. Богатство было ошеломляющим.

Когда мы возвращались, в коридоре послышалось шуршание, как будто под ним бегали стаи крыс. Оказалось, что это был шум, который издавали более шестидесяти пленников — сподвижники Митридата и его генералы. Лукулл объяснил, что специально сохраняет им жизнь в течение вот уже пяти лет, чтобы задействовать их в своем триумфальном шествии, а потом публично удавить.

— В принципе, именно о твоем триумфе я и хотел поговорить с тобой, император. — Цицерон приложил руку ко рту и прочистил горло.

— Я так и подумал, — ответил Лукулл, и я увидел в свете факелов, как на его губах появилась улыбка. — Ну так что? Пройдем к столу?

Естественно, что наш обед состоял из рыбных блюд — устрицы и морской окунь, крабы и угри, серая и красная кефаль. На мой вкус, еды было слишком много — я привык к более простой кухне и ел мало. За время обеда я также не произнес ни слова, стараясь соблюдать дистанцию между собой и другими гостями, чтобы подчеркнуть, что мое присутствие на этом обеде — знак специального расположения хозяина к консулу. Братья Сексты ели много и жадно, и время от времени кто-то из них выходил на улицу, в сад, чтобы громко вырвать пищу и освободить место для следующего блюда. Цицерон, как всегда, ел очень скромно, а Лукулл методично жевал и глотал без перерывов, однако и без видимого удовольствия.

Я тайно наблюдал за ним, потому что его личность поражала меня и тогда, и сейчас. Разочарованием всей его жизни был Помпей, который сменил его на посту верховного командующего Восточных легионов, а потом, через своих сторонников в Сенате, заблокировал его триумф. Многие смирились бы с этим, но только не Лукулл. У него было все, кроме одной вещи, которую он жаждал больше всего на свете. Поэтому полководец просто отказался входить в Рим и сложить с себя командование войсками. Вместо этого Лукулл занялся строительством все более и более изысканных рыбных прудов. Он потерял интерес к жизни и стал ко всему равнодушен. Его семейная жизнь тоже не складывалась. Патриций был женат дважды. В первый раз — на сестре Клавдия, с которой он расстался из-за скандала, связанного с тем, что ему донесли, будто она спит со своим братом. В отместку брат организовал против него мятеж на Востоке. Его нынешняя жена была сестрой Катона, но ходили слухи, что она тоже ему неверна. Я никогда ее не видел, поэтому не мне об этом судить. Однако я видел ее ребенка, младшего сына Лукулла. Двухлетнего малыша принесла няня, чтобы он поцеловал отца на ночь. По тому, как Лукулл с ним обращался, было видно, что он очень любит мальчика. Но как только младенца унесли, глаза Лукулла вновь потускнели, и он возобновил свое безрадостное жевание.

— Итак, — сказал он между двумя глотками, — мой триумф.

К его щеке прилип кусочек рыбы, а он этого не заметил. Зрелище было не из приятных…

— Да, — повторил Цицерон, — твой триумф. Я хотел предложить голосование сразу после сенатских каникул.

— И голосование будет в мою пользу?

— Я не выношу вопросов на голосование, когда не могу его выиграть.

Звуки пережевывания пищи продолжались.

— Помпею это не понравится.

— Помпею придется смириться с тем, что он не единственный триумфатор в этой стране.

— А твой какой интерес во всем этом?