— Я, — ответил центурион, выступая вперед. Ему было около сорока; видно, что опытный вояка. — Мне все равно, чей ты шурин и кто тебя послал, но этот флаг останется на своем месте до тех пор, пока Риму не будут угрожать враги.

— Но враги ему уже угрожают, — ответил Целер. — Посмотри.

И он указал на местность к западу от города, которая раскинулась под нами. Центурион повернул голову, и в ту же секунду авгур схватил его сзади за волосы и приставил острие своего меча к его горлу.

— Когда я говорю, что враг наступает, — прошипел он, — значит, он наступает. Это понятно? А ты знаешь, почему я знаю, что враг наступает, хотя ты ничего и не видишь? — Он дернул мужчину за волосы так, что тот застонал. — Да потому что я авгур — вот почему. А теперь спускай флаг и поднимай тревогу.

После этого с ним никто больше не спорил. Один из рядовых спустил флаг, а другой, взяв трубу, извлек из нее несколько пронзительных звуков. Я посмотрел через реку на Марсово поле и на тысячи людей, находящихся на нем, однако расстояние было слишком большим, чтобы понять, что же там происходит. Позже Цицерон рассказал мне, что произошло, когда раздались звуки трубы и люди поняли, что флаг спущен. Лабиний попытался успокоить толпу и убедить людей в том, что это какой-то трюк, однако люди в толпе так же легко пугаются, как косяк рыбы или стая птиц. С быстротой молнии весть о том, что на город движутся враги, распространилась в толпе. Несмотря на уговоры Лабиния и других трибунов, голосование прекратилось. Многие загоны были смяты мятущейся толпой. Помост, на котором находились Лукулл и Метелл, был опрокинут и разломан на кусочки. То тут, то там вспыхивали потасовки. Вора-карманника затоптали насмерть. Верховный жрец Метелл Пий перенес удар, и его срочно доставили в город в бессознательном состоянии. По словам Цицерона, только один человек был спокоен — Гай Рабирий, который раскачивался на своей скамейке, стоящей рядом с опустевшей платформой среди этого хаоса. Его глаза были закрыты, и он напевал себе под нос какую-то песню без мелодии.

В течение нескольких недель после беспорядков на Марсовом поле казалось, что Цицерон победил. Цезарь вел себя тише воды ниже травы и не делал попыток вернуться к делу Рабирия. Более того: старик скрылся у себя в доме, где продолжал жить в своем собственном мире и где его никто не беспокоил до тех пор, пока он не умер через год или около того после описанных событий. То же самое происходило и с законом популяров. Трюк Цицерона с перетягиванием на свою сторону Гибриды дал старт еще нескольким перебежчикам, включая одного трибуна, которым патриции заплатили за их переход в лагерь аристократов. Заблокированный коалицией Цицерона в Сенате и находящийся под угрозой вето на народной ассамблее, закон Рулла, на который было потрачено столько сил, исчез и больше не упоминался.

Квинт пребывал в прекрасном расположении духа. Однажды он сказал Цицерону:

— Если бы между тобой и Цезарем проходил борцовский поединок, то тебя бы уже объявили победителем. Два туше определяют победителя, а ты уже дважды положил его на лопатки.

— К сожалению, — ответил Цицерон, — политика не похожа на борцовский поединок. Она не такая честная, да и правила в ней постоянно меняются.

Он был уверен, что Цезарь что-то задумал, иначе его бездействие не имело смысла. Но что это было? Ответа на этот вопрос хозяин не знал.

В конце января закончился первый месяц Цицерона в качестве председателя Сената. Курульное кресло занял Гибрида, а хозяин занялся своей юридической практикой. Без ликторов он приходил на Форум в компании пары крепких ребят из всадников. Аттик выполнил свое обещание: они всегда были неподалеку, но не мозолили глаза так, чтобы все догадались, что они были не просто друзья консула. Катилина тоже затаился. Когда он сталкивался с Цицероном, что было неизбежно в тесноте Сенатского здания, бунтарь просто демонстративно поворачивался к консулу спиной. Однажды мне показалось, что он провел ребром ладони по горлу, когда Цицерон проходил мимо, но никто больше этого не заметил. Цезарь же был сама любезность. Он даже поздравил Цицерона с его выступлениями и его мудрой тактикой. Для меня это был хороший урок. Успешный политик полностью отделяет свою личную жизнь от того, что происходит в его публичной жизни; Цезарь обладал этим свойством в большей мере, чем кто бы то ни было другой из тех, кого я знал.

А затем пришла весть о смерти Метелла Пия, верховного жреца. Это мало кого удивило. Старому солдату было ближе к семидесяти, и он болел последние несколько лет. Он так и не пришел в себя после удара, перенесенного на Марсовом поле. Его тело было выставлено в его официальной резиденции, старом дворце верховных жрецов, и Цицерон, как верховный магистрат, должен был стоять в почетном карауле возле тела. Похороны были самыми грандиозными из всех, которые мне довелось увидеть за свою жизнь. Тело уложили на бок, как во время обеда, и обрядили в одежды верховного жреца. В таком виде его несли на носилках, украшенных цветами, восемь членов коллегии жрецов, включая Цезаря, Катулла и Изаурика. Его волосы были расчесаны и напомажены, в кожу лица были втерты масла, а глаза его были широко открыты; он выглядел скорее живым, чем мертвым. Его приемный сын Сципион и вдова Лициния Минора шли за похоронными дрогами в сопровождении девственниц-весталок и главных жрецов официальных религий. За ними ехали колесницы с представителями семьи Метеллов, на первой из которых стоял Целер. Вид собравшейся семьи и актеров, которые были одеты в маски предков Пия, доказывал, что это был самый могущественный политический клан в Риме.

Невероятной длины кортеж двигался по виа Сакра[22], под Аркой Фабиана (которую по такому случаю задрапировали в черную материю), а затем через Форум к рострам, где носилки поставили вертикально, чтобы все скорбящие могли в последний раз увидеть тело. В центре Рима было не протолкнуться. Весь Сенат был одет в черные тоги. Зеваки стояли на ступенях храмов, на балконах и крышах зданий, свисали со статуй, и так они прослушали все траурные речи, которых было нескончаемо много и которые продолжались долгие часы. Казалось, что все мы понимали, что, прощаясь со старым Пием — упрямым, суровым, храбрым и, наверное, слегка глуповатым, — мы прощаемся со старой Республикой, и нас всех ждет что-то новое.

После того как в рот Пия положили бронзовую монетку и поместили его к предкам, возник сакраментальный вопрос: кто займет его место? По логике вещей, это место должен был занять один из двух самых старых членов Сената: или Катулл, который перестроил храм Юпитера, или Изаурик, у которого было два триумфа и который был даже старше Пия. Оба они мечтали об этом месте, и ни один из них не хотел от него добровольно отказаться. Их борьба была дружеской, но в то же время очень серьезной. Цицерон, которому было все равно, вначале не обращал внимания на происходящее. В любом случае, решение должны были принять четырнадцать членов коллегии жрецов. Однако через неделю после смерти Пия, когда он на улице, вместе с остальными сенаторами, ждал начала сессии, Цицерон столкнулся с Катуллом и вскользь спросил его, принято ли уже решение о назначении.

— Нет, — ответил Катулл. — На это потребуется еще время.

— Правда? А почему?

— Вчера мы встречались по этому вопросу. Так как существует два кандидата равных достоинств, мы решили, что должны вернуться к древнему обычаю и предоставить народу решить, кто займет этот пост.

— По-твоему, это правильно?

— Конечно, — ответил Катулл, с одной из своих всегдашних улыбок, трогая свой похожий на клюв нос. — Потому что я верю, что на ассамблее триб победа будет за мной.

— А Изаурик?

— Он тоже уверен, что победит.

— Ну что ж, удачи вам обоим. Не важно, кто будет победителем, потому что в любом случае выиграет Рим. — Цицерон хотел уже отойти, но остановился и обратился к Катуллу: — А кто предложил изменить порядок?