А время действительно близилось. Солнце нагревало землю, и трава поднялась выше конского копыта, неделя-другая, и она заволнуется на ветру зеленым морем, раскроются многочисленные цветы, и степь превратится в живой многокрасочный ковер.

Теперь Георгий принялся за лаз. Ночами острой палкой, которой гонял овец, он расковыривал землю, рассылал ее овцам под ноги, а лаз на день прикрывал сгнившей травой, на которой спал. Вскоре дыра была почти готова, оставалось лишь расковырять выход, но это Георгий оставил на последнюю ночь. Опасался, что кто-нибудь случайно наткнется на лаз, и тогда быть беде, набьют на него колодки, а с ними не убежишь…

Но вот увидел Георгий, печенежки принялись печь лепешки, коптить сыр и вялить мясо, а хозяин отбил косяк лошадей, и табунщики пасли его рядом с улусом. «Пора!» — решил Георгий.

Ночью он пробил лаз за стену овчарни. Собаки учуяли; но лай не подняли, Георгий был для них свой. Небо в тучах, и луна не освещала землю. Отряхнувшись, отрок побежал к обрыву. На ходу вытащил из дупла запас, сунул под рубашку. Осторожно, цепляясь за кусты, спустился к морю и по колено в воде побрел к норе. Дыра была не большая, и он едва протиснулся внутрь, затаился. Перед самым рассветом начался дождь, и Георгий задремал…

Пробудился он от голосов, гомонили в улусе. Понял, его ищут. Раздался топот копыт, печенеги поскакали в погоню. Георгий потрогал сверток, запас был в целости. Но он не стал есть, впереди много дней, и еду надо беречь.

Теперь, как Георгий и замысливал, надо было дождаться возвращения печенегов. Потом они поскачут в другую сторону, а уж когда не отыщут беглеца, поиски прекратят. Вот тогда и наступит час Георгия.

Приезд гонца с письмом от великого князя явился для Бориса неожиданным. Сердцем почуял неладное. Попусту отец не потребовал бы его возвращения в Киев.

Еще велел Владимир Святославович оставить посадником в Ростове воеводу Свенельда, и не на время, навсегда. Такая приписка настораживала, ужли отец намерился держать Бориса при себе, чтоб взвалить на него потом киевский стол? А может, вздумал дать Борису иной город?

Пуще всего опасался болезни отца, за ней таилась неопределенность.

Собирался поспешно. Сначала думал заехать к брату в Муром, но потом решил, время не терпит. Свенельд не столько огорчился предстоящим расставанием с князем Борисом, сколько тем, что его оставляют посадником. Говорил тиуну:

— Какой из меня посадник. Погляди на мои руки, Матвей, они привыкли меч держать, а теперь я должен в скотницу заглядывать, в голове учет вести, дань собирать, суд вершить. — Вздыхал. — Эк что удумал князь Владимир…

Тиун с воеводой хотя и согласен, но ответ один:

— Аль великому князю наперекор пойдешь?

Накануне отъезда Борис сказал тиуну:

— Ты, Матвей Иванович, Ольгицу побереги, я весточку подам, пусть дожидается.

— Воля твоя, князь, те решать.

В пещере сыро и холодно, она малая, и лежать приходилось согнувшись. Ворочался Георгий с боку на бок. Будто угреет одну сторону, другая колеет. Трое суток провел он здесь в ожидании возвращения печенегов в улус и, когда наконец услышал топот копыт и голоса, понял — пора уходить.

Ночью, когда улус затих и печенеги, укрывшись от дождя по вежам, спали, Георгий выбрался и с трудом, цепляясь за кустарники, влез на обрыв, осмотрелся. В темени растворился улус — не брехали собаки и не слышалось голосов караульных.

Георгий побежал сначала вдоль моря, потом все больше и больше забирал в степь.

К рассвету он удалился от улуса верст на десять. Увидев овраг, забрался в кусты, заснул.

И привиделся ему сон, будто настигли его печенеги и ведут на аркане в плен. Проснулся в страхе. День клонился к вечеру, но дождь все еще моросил.

Выбрался Георгий из оврага, пошел дальше.

В то время когда Георгий пробирался на Русь, Борис возвращался в Киев. Ехал князь и в мысли не держал, какие страдания выпали на долю его товарища.

Брел Георгий ночной степью усталый и голодный, запас давно закончился, и он перебивался тем, что в пути добывал: то на гнездо перепелиное наскочит, яйца попьет, однажды дрофу изловил, разорвал и съел сырое мясо, но чаще и день и два, а то и больше, шагал голодным.

Случалось, путь ему пересекали степные реки. Извилистые, едва катившие свои воды, а куда, Георгию неведомо. В жару степные речки пересыхали, и рыба и раки зарывались глубоко в ил, чтобы выжить. Вот так и Георгий, чтобы спастись, отлеживался в укромных местах. Иногда прятался в камышах. Весной они еще не гудели и не звенели назойливым комариным гулом. В камышах Георгий ловил раков, ел их слизистое мясо, морщился, но голод понуждал.

Как-то увидел печенегов. Их было человек пять. Они рысили от Днепра. Печенеги не заметили в камышах Георгия и вскоре удалились в степь.

Который день находился Георгий в дороге, и сам не знал, а когда увидел вдали Днепр, хотел заплакать, но слез не было. Только теперь понял, свобода близка.

В степи выпадали частые дожди, а Киевской Руси грозила засуха. Кончался май, а небо не обронило на поля ни одной капли. Рожь пока пила воду стаявших снегов.

Где бы ни проезжал Борис, повсюду озабоченные смерды боялись, что выгорят хлеба. Тучи гуляли, собирались в дождевые, чтоб уплыть на юг, в степь, а над землей русичей светило солнце да где-то в отдалении сверкали молнии и погромыхивал гром.

Ночевал князь не в избах, а на воздухе, умащивался на войлочном потнике, подложив под голову седло. Было не до сна, мысль, что ожидает его в Киеве, дополнялась крестьянскими тревогами. Ужли грядет недород и год закончится голодом и мором? Не доведи Бог!

На памяти Бориса такое уже случалось, и не один раз… Дождь застал князя с гриднями верст за сорок до Чернигова на ночевке. С вечера дождя не предвиделось, и когда он хлынул, едва успели укрыться под разлапистыми елями.

Дождь прошумел и тут же удалился, но тучи висели низко. Борис распорядился седлать лошадей и выезжать до рассвета. Копыта стучали по сухой земле, дождь едва прибил ее верхний слой, смыл пыль с листвы. Дорога лежала между лесом и Десной. Ближе к Чернигову река сделалась полноводной, чистой от зарослей. Только иногда в самой реке жался тальник да редкая ива полоскала в воде ветки.

День начался, и упали редкие дождевые капли, а вскоре дождь стоял стеной, но Борис велел продолжать путь. Одежда намокла, сделалась тяжелой.

— В Чернигове передохнем, — сказал князь. — А дождь во благо, подоле бы лил. Все сущее его просило.

Дождь не прекращался весь день. По дождю и в Чернигов въехали. Здесь Борис сделал трехдневную остановку, выгнали лошадей на выпас, а для гридней истопили баню, какие лепились одна к другой по берегу Десны.

На другой день князь ходил по городу. Многолюден Чернигов: со слободами мастеровых, торговая площадь с лавками, пристань с ладьями и кораблями гостей торговых, боярскими теремами и церквами, а дворец мало чем уступал киевскому.

И вся земля Черниговская по Десне и Сейму обширная, лесистая, озерная. Десна связывала Черниговщину с Днепром, а города в этом краю приметные: Новгород-Северский с Любечем да Брянск с Путивлем и еще Трубчевск…

Рубили древние славяне города, детинцы ставили, а к ним предгородье льнуло. Так и Чернигов родился. О нем еще от времен князя Олега известно, что ходили с ним черниговцы на Царьград…

Приглянулся Чернигов князю Борису. За вечерней трапезой говорил черниговскому посаднику:

— Чернигов не Ростов, в Чернигове жизнь полная. Эвон, весна едва в лето повернула, а у черниговских причалов иноземные корабли уже якоря бросили. Отсюда и торг ростовскому не чета. В Ростов редкие купцы зарубежные заглядывают.

— То так, — согласился посадник, — но кто ведает, не случится ли такое, что гости торговые в Ростов повернут? Кому неведомо, что уже ныне люд в той Руси убежище от степняков ищет. Бегут особливо из Переяславля, случается и из Киева…