И снова ничего не сказал Ярослав. А Добрыня продолжал:

— А вам со Святополком, прежде чем столом киевским овладеть, придется Бориса с пути убрать. Как вы то исполните, не знаю. Добром ли, миром, Бог знает. — Вздохнул. — Чать, не запамятовал библейское: и убил Каин Авеля. Брат на брата нож поднял! Кому из вас, те ли, Святополку Каином быть? А еще вы забыли Мстислава Тмутараканского!

— Сурово судишь меня, Добрыня. — Ярослав едва гнев сдерживал. — Не будь ты дядькой мне, расстался бы с тобой. Ты словами своими ранишь меня.

Добрыня прервал его:

— Прогнать меня ты можешь, но правду сказывать не воспретишь. А что у Бориса сердце доброе, то я давно понял, и как вы со Святополком от него избавитесь, жизнь покажет…

Оставшуюся дорогу ехали молча. Воевода глаза закрыл, и не поймешь, спит ли, свое думает, а Ярослав в сторону смотрел, сопел обиженно.

Никогда прежде не говорил с ним Добрныня так резко…

В Новгород въехали в самый снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Он покрыл мостовые, крыши домов, шатровые звонницы и маковки церквей, укутал разлапистые ели, рваными клочьями зависал на голых деревьях.

Вылез Ярослав из саней и, не сказав Добрыне ни слова, направился в княжьи хоромы.

Во сне Ярослав с Добрыней спор продолжал, воеводу винил, Борисом попрекал, говорил, ты-де, воевода, мне служишь, а душой с князем ростовским. И никто у Бориса Ростов не отбирает, лучше ему сидеть в Ростове, чем рваться в великие князья. Стоит ли Борису судьбу испытывать?

Неожиданно Ярослав увидел в своей руке нож с окровавленным лезвием. И услышал голос Добрыни: «Это кровь брата твоего!»

В страхе пробудился князь, чело в поту холодном. Отёр Ярослав лоб, об Ингигерде подумал, как-то приживаться будет на Руси?

Дождавшись рассвета, Ярослав поднялся. Отрок внес таз с водой, князь умылся, оделся и переходами направился к воеводе. Тот давно не спал, видно, дожидался Ярослава.

— Ты на меня обиды не держи, князь, я ведь тебе добра хочу, чтоб в будущем совесть тя не мучила.

— Потому и явился, мудрости твоей должное отдать. И еще сказать те, ждала меня в Новгороде грамота брата Бориса, поучать меня вздумал. Слух до него, дескать, дошел, что Новгород на великого князя злоумышляет.

Добрыня на Ярослава поглядел хмуро.

— С тобой мы, княже, разобрались, и где я лишку наговорил, отринь. А предстоящая схватка Новгорода с Киевом меня тревожит. Не уклониться новгородцам от гнева великого князя.

— Я о том думал. Даже мысль в голове появлялась, не лучше ли полюбовно с великим князем договориться? Да только новгородцы упрямы, на своем стоять будут…

— Мне ли не знавать норова Великого Новгорода, — усмехнулся Добрыня. — Чать, отсюда Владимир начал путь на великое княжение…

Ладно скроен воевода Попович: ростом выдался, в плечах широк, а в поясе узок. Ликом он светел, а глаза ясные. Удалой богатырь — воевода переяславский. На подъем легок, в движениях быстр. Пять лет минуло с той поры, как послал Поповича на воеводство великий князь.

— Ты, — сказал Владимир Святославович, — воевода, каких мало, и кому, как не тебе, набеги печенегов перенимать, а по возможности улусы их в степи сыскивать…

Переяславль в трех верстах от излучины Днепра. Берега поросли кустарниками, леса все больше сосновые, и в весеннюю пору заливисто поют здесь соловьи. Но воеводе не до их трелей. День и ночь бдительная сторожа следит, не запылит ли орда, не проскочат ли печенеги силой несметной.

Два года назад промчалась орда правым берегом, смяла на пути заставы и острожки, и ничем не мог воевода Попович помочь полянам, а когда выставил на бродах заслон, печенеги, не переправляясь, ушли в низовья Днепра…

Переяславцы город укрепили, стены новые возвели, выше и надежнее прежних. На засеках избы для ратников поставили, дерном покрыли от стрел каленых. Острожков добавили, охочими людьми усилили из вятичей, радимичей, древлян, дреговичей, суличей.

— Хотите, — говорил Попович, — чтоб печенеги землю нашу не грабили, границу сторожите…

Зимой, когда мороз заковал Днепр, воевода отправился в Киев. Кони несли сани легко, звонко цокали копыта по льду, лошади редко переходили на шаг, бежали рысью. Выехали в полночь, а к вечеру следующего дня уже были в Киеве. За всю дорогу раз только и сделали остановку, коней зерном покормили да сами мяса вяленого пожевали.

В Киеве воевода лишь прошлым летом побывал, все недосуг. На Гору лошади тянули сани шагом. У крыльца княжеского дворца остановились, и Попович легко поднялся по ступеням. В сенях скинул на руки отроку шубу и шапку, вступил в гридницу, а навстречу ему уже шел князь Владимир, обнял воеводу, по плечу похлопал:

— А я было намерился гонца за тобой слать.

И на все палаты раздался зычный голос великого князя:

— Накрывай столы, воевода Александр Попович приехал!

В первый вечер воевода обратил внимание, в чем-то изменился Владимир. Сравнил с прошлогодним приездом, перемену малую уловил. Ныне будто чуть-чуть жизни в него вдохнуло. Повеселел, хотя и не совсем как в прежние лета при Анне. Тогда во дворце все гудело и гремело, особенно ежели сходились бояре и воеводы. А уж когда пир устраивали, не только Киев, но и все окрест знали, Владимир Святославович праздник устроил.

Уловил Владимир мысль Поповича, сказал:

— Тихо живу, канули те годы и не воротятся. Не гадал так век свой кончать. Завидую отцу своему, князю Святославу Игоревичу, — смерть в сражении принял. Доводилось ли те, воевода, наблюдать за состарившимся, некогда лютым, псом? Он огрызается, зубы скалит, его остерегаются, ан не слишком боятся… Вот такой я ноне.

— Не сказывай, князь, есть в тебе и сила и хватка. Однако человек не вечен, но те, великий князь, рано о том речи вести.

Владимир взял серебряный ковш с медом хмельным, разлил самолично по кубкам.

— За приезд твой, Александр, радуюсь, на тя глядя, в прошлое сердцем ворочаюсь… Слушаю тебя и думаю, не зря мы жили. При нас Русь Киевская поднялась. Недруги наши прежде ее Великой Скифью именовали, ныне в ней государство видят. — Взял кубок. — Выпьем, воевода, за государство, какое бережем!

Владимир пил мелкими глотками, смакуя, а когда опорожнил ковш, снова заговорил:

— Вот ты, Александр, рубежом занят, ибо ведомо тебе, печенег не любит на укрепления лезть, но мыслят ли так мои сыновья? Боюсь, не все это понимают… Смерть Анны тяжко надорвала мою душу, а поведение детей гнетет меня. Кто подхватит меч великого князя, кому дело мое продолжить? А ну-ка устроят за него драку? Склонен, чтоб взял меч Борис. То после меня станется. Я же с того света безучастно на все взирать стану и ничем не смогу помочь Борису. Не вмешаюсь, коли между братьями свара начнется. Кому она в пользу? Ворогам Руси. Они того ждут!

«Так вот что тебя тяготит, великий князь», — подумал Попович, а вслух сказал:

— Заботы твои, Владимир Святославович, попусту, разве нет у тебя сыновей достойных. Станет Борис великим князем, признают его братья.

Усмехнулся Владимир:

— Рад бы тому, да не верится.

— А ты поверь, княже. Созови детей и бояр, да чтоб митрополит был, и объяви свою волю. А коли кто из них слово против вымолвит, кулаком пристукни, присяги потребуй.

— Хорошо говоришь, воевода, — сказал Владимир, — мы так мыслим, а Всевышний по-своему поступает. Однако как Бог даст, так и будет, ибо Господь располагает нами.

И разговор изменил:

— От степняков разор, а ляхи, те на земли наши зарятся. Им бы города Червенские под себя подмять. Чуется мне, Болеслав еще до смерти моей попытается Червенем и Перемышлем овладеть. Откуда мне ведомо? Воронье латинское вокруг Святополка вот уже какое лето грает. Болеслав всякие ловушки туровскому князю строит.

— Ужли не укажем королю ляхов место?

Владимир встал:

— Укажем, воевода, и ежели у меня в теле силы убудет, ты, Попович, поведешь полки.