Ждал и, жалея отца, стал чаще посещать ристалища, принимал участие в военных играх и вскоре ловко владел мечом и копьем, а когда брал в руки лук, то меткостью поражал бывалых воинов. Свенельд однажды заметил Владимиру:

— Из Бориса выйдет достойный князь, ты в нем не сомневайся.

Великий князь даже лицом посветлел:

— Порадовал ты меня, Свенельд. Учи его, учи, ибо великому князю не только мечом рубить, ему полки водить, надобно с разумом ко всему сильным быть и волю свою показывать, ино сомнут.

Похвалил Свенельд Бориса, и Владимир свое удовольствие не скрывал. Может, не ошибся, оставив Бориса в Киеве и быть ему великим князем? Поддержали бы его братья. Глеб Борису верен, а вот Святополк и Ярослав не почнут ли обиды высказывать, да и Мстислав, кто знает, пока молчит, своими заботами занят, а ну как, обуреваемый жаждой власти, пустится киевского стола искать?

Рассуждал Владимир, однако свои молодые года не желал вспоминать, когда шел на Ярополка войной. Но то было давно, и великий князь ищет оправдания своим поступкам, однако их не находит. Владимир вздыхает, он решает, что это Господь наказывает его. Теперь, когда отмеренное ему в этом мире на исходе, он поступил бы по-иному с братом и крови его не пролил бы. Да и Полоцк не разрушил бы, не убил бы князя Рогволода и его сыновей, ужли Рогнеда того стоила? Та Рогнеда, которая его, Владимира, едва не зарезала.

— Господи, что творил, прости мне. Было, все было: и убивал, и насиловал. Сколько жен и наложниц бесчестил, а все от язычества. Ужли не искупил я вины свои, ведь я Русь крестил, к вере истинной народ приобщил, — говаривал великий князь.

В хоромах жарко, и Владимир в белых полотняных портах и такой же белой рубахе, подпоясанной плетеным ремешком.

В горницу вошел Борис. Великий князь взял руку сына, слегка сжал. Но нет той силы, как в прежние лета, и пот одолевает. Сказал:

— Сколько мне жить, одному Богу ведомо, но чую, не так много. Ты же постарайся с братьями ладить, ино они могут против тя заедино подняться. Один Глеб тебе верен… И помни о могуществе Новгорода. Не случайно его Господином величают. Пока ты не окрепнешь на великом княжении, с новгородцами дружбы не теряй.

Кивнул Борис, а сам хотел возразить отцу, сказать, отпусти ты меня княжить в Ростов, тут место Святополка, oн старший брат, он станет великим князем, поуймется и не будет таить зла ни на него, ни на других братьев.

Однако такое вслух вымолвить не осмелился, знал, с отцом спорить бесполезно, спор вызовет его гнев.

— Ты не слышишь меня, сын? — спросил Владимир, заглядывая в глаза Бориса.

Тот встрепенулся:

— Как могу я не слушать, о чем ты речь ведешь? Сомнения одолевают, по мне ли ноша?

— По тебе, сыне, ты ведь багрянородный.

Никогда не слышал Борис, чтобы отец величал его этим именем. Багрянородный, рожденный теми, в чьих жилах течет царская кровь. У него, Бориса, это от матери Анны. Назвав Бориса багрянородным, отец хотел выразить уверенность, что Борису быть великим князем киевским.

Дорога в Таврию обмяла Георгия, куда былая веселость подевалась. Борис даже не узнал его, встретив на торгу. На Георгии корзно теплое, мехом подбитое, шапка кунья, сапоги высокие, зеленые, из мягкой кожи.

— Ты ли, Георгий? — спросил княжич, удивляясь. — Коли б не волос твой рыжий, что из-под шапки выбился, не признал.

Георгий рассмеялся:

— Аль есть еще в Киеве другой рыжий? Мечтал, хоть бороденка иной вырастет, ан тоже красная. — Он провел пятерней по щеке, где едва борода наметилась. — А я вчерашнего дня намерился к те заявиться, сказать, коли княжич забыл меня, то я его нет. Совсем было собрался, да в иное место угодил.

— Это к кому?

— Да к старшему по валке, Аверкию.

— Чего занесло? — полюбопытствовал Борис. — Уж не собираешься ли ты снова в Таврию?

— Угадал. Я, княже, едва на порог, а батюшке моему уже заблажилось на будущее лето валку готовить, а меня за старшего слать.

— Эк, кабы не мои заботы, отправился б и я с тобой.

— Нет, княже, Дикая степь — это те не Царьград. В пути печенежин за каждым бугром, за каждым кустиком таится. Того и гляди, на стрелу наскочишь либо петлю кожаную накинут, как на коня необъезженного.

Друзья шли по торжищу, переговаривались, а вокруг народ толкался, и хоть не так уж людное торжище, а шумное. Особенно крикливо, где пироги и сбитень продавали. Горластые пирожницы на все лады свой товар расхваливали, пироги румяные, духмяные, под самый нос суют, и не хочешь, да не утерпишь.

Съели княжич с боярским сыном по куску, пить захотели. Старик сбитенщик налил им по чаше. Сбитень горячий, на меду и травах, имбирем пахнет. Борис в карман за резаной полез, однако сбитенщик его руку отвел:

— Обижаешь, княжич, с тебя и друга твоего не возьму.

Когда с торжища выбрались, Борис разговор продолжил:

— С Аверкием уговорился?

— Меня, Борис, не столько Аверкий, сколько дочка его Улька завлекла. — И замолчал.

— Аль приглянулась?

— О чем сказывать!

— Вот те и Георгий! Говоришь, к Аверкию ходил.

Покраснел Георгий, лицо по цвету с волосами сравнялось.

— Показал бы ты ее мне.

— Опасаюсь, дорогу мне переступишь, — отшутился Георгий.

— Не бойсь, аль меня не знаешь? Я ведь до девок робок, по всему, мне и жену великий князь искать станет, как и княжение.

— Не забыл ли ты, княже, егда я тебя к баням водил и нас там девки попотчевали крапивой?

— Того не запамятовал, после того угощения мы зады в Днепре остужали.

Оба весело рассмеялись.

— Так ты Ульку покажи, не таи от друга.

— Ладно, княжич, завтра свожу. Да чего там завтра, сейчас и сходим.

— Так уж сразу, — растерялся Борис.

— Нет, княжич, такого уговора не было, напросился, раком не пяться.

На Подвальной улице они остановились. Георгий указал на домишко с двумя малыми оконцами, затянутыми бычьими пузырями.

— Вон и дворец ее, там княгиня проживает. — И потянул Бориса за рукав теплого кафтана.

Увидев гостей, Улька растерялась, однако тут же в себя пришла. Обмахнув холстинкой столешницу, и без того чистую, повернулась к Борису:

— Садись, княжич, вон скамья.

Георгий обиделся:

— Отчего, Улька, одного княжича привечаешь?

— Скамья большая, места и тебе хватит. — Улька улыбнулась. — Я тебя за гостя не считаю, чать, в валке одну кашу ели, а княжич у меня впервой.

— Ладно, чего там… На торжище натоптались, к тебе, Улька, передохнуть завернули.

— Передохнуть, сказываешь? — Улька насмешливо посмотрела на Георгия. — Большой же вы крюк дали. Но уж коли в гости, так снимайте одежды, угощать буду.

Отец вчера, пока Днепр не стал, на тоне побывал, рыбу на соль менял. Рыба в такую пору жир нагуляла.

— Днепр в лед оденется, мы с Борисом на подледный лов отправимся, тогда тебе, Улька, царской рыбы принесем.

— Уж ли? — Улька хитро посмотрела на отрока. — Ты, поди, не знаешь, как и сеть заводить.

— Обижаешь.

— Ладно, наловите, приму, а пока отведайте, какой я испекла.

И достала из печи сазанов. Они отливали жирной розовой корочкой. Выставила их Улька на стол и на Георгия посмотрела.

— А я тя порадую, отец склоняется податься на соляные озера.

— Ну, Улька! — Георгий даже есть перестал. — Значит, вместе будем?

— А коли я в Киеве останусь? — Улька хитро прищуриваясь.

Георгий помрачнел:

— Уж ли всерьез ты?

— Нет, Георгий, отца не брошу, отправится в Таврию, и я за ним.

— Подговаривай, Улька, Аверкия… Э, княжич, не дело, ты уже за вторую рыбину принялся!

— Ешь, княжич, ешь, на друга внимания не обращай, у него язык что помело у печи. Я за дорогу всякого наслышалась.

— Я, Улька, кажется, и рта в дороге не раскрывал.

— Зачем рот, тя по твоим очам все понимала.

Смеркалось, и в доме полумрак. Борис встал из-за стола:

— Пора, Георгий, эвон дотемна засиделись. У тебя, Улька, хорошо, даже время не заметили. Позволь и мне иногда наведываться к тебе в гости.