И тогда на помощь приходил алкоголь. Алкоголь показывал ему смешную сторону событий, которые обычно заставляли его уходить в себя на много дней. С его помощью он обнаружил, что может поквитаться с людьми, его быстрый язык и насмешливый ум не щадили никого. Холодная жесткость начала прокрадываться внутрь него, звучать в его словах. Жесткость сослужила ему хорошую службу, это было полезное качество.

Когда началась война, он пошел в армию. При его росте и комплекции толку с него было мало, но в те дни не бросались парнями, у которых хорошо варит котелок. И он закончил войну, обучая других тому, чего не умел сам.

Усики исчезли, зато он узнал, сколько может выпить прежде, чем дойдет до точки невозврата. Волосы поредели. Стали мягкими и тонкими. Он надел очки в роговой оправе и открыл для себя французские манжеты. Музыка, которую он когда-то играл на гобое, была почти забыта. Почему-то разреженный воздух классических высот обострял в нем чувство изоляции и одиночества, дистанция, которая отделяла его от желанной цели, стала еще больше. Что это была за цель? Он и сам не знал. Никому и ничему он не позволил бы стать у себя на дороге, если бы только знал, где эту дорогу найти.

Но человек не может все время думать о том, что так и не нашел свой путь, свою нишу, свою колею и свою компанию. Рано или поздно он просто перестает беспокоиться. Верн снова женился. Девушка попалась полная и осведомленная, раньше она работала секретаршей у очень важных людей. В ней он находил напор и целеустремленность, которых у него самого не было. Она точно знала, чего хочет от жизни: муж, дом, кухня, мебель, тряпки. Круг ее общения был узок и мал и так же тверд и негибок, как ее лакированные красные ноготки.

Все, что Верн еще сохранил в памяти о музыке и книгах, моделях аэропланов и его яркой форме, похожей на театральную, скоро испарилось. Рядом с Анной музыка, книги, идеи были вполне реальны, вот только существовали они лишь как средства для достижения иной цели. Он поймал себя на том, что снова прислушивается к своей внутренней мелодии, составлявшей когда-то неотъемлемую часть его самого.

Как-то вечером он встал с дорогого дивана в изящно обставленной гостиной, выключил громадный телевизор и отправился в ближайший бар.

В один из последовавших за этим дней, которые прошли все как один, в тумане, его, пьяного, глубокой зимой бросили замерзать в канаве где-то в Вашингтоне, откуда его подобрали и отвезли в городскую тюрьму. На следующий день его выпустили. Он слонялся по городу руки в карманы и смотрел, как катаются на санках дети.

Покончив со вторым браком, он собрал свои немногочисленные пожитки и переехал в Нью-Йорк. Вкус к музыке, который у него когда-то был, испортился. Он начал просиживать долгие часы в темных барах, где, постукивая пятидесятицентовой монеткой по столу, наблюдал за посетителями и слушал фальшивую, горькую музыку коротышки негра и разных смешанных групп. Со временем знание джаза сослужило ему службу. Он получил работу на маленькой радиостанции, где поначалу переворачивал джазовые пластинки в утреннем эфире, через год у него уже была своя программа.

Он, как игла проигрывателя на дорожку, начал соскальзывать в жизнь, которая ему, похоже, подходила. Чем? Он и сам не знал. Он был слишком тщедушен, чтобы продолжать пить, как раньше, по утрам все сложнее становилось вытаскивать себя из постели. Его друзьями были опустившиеся, погруженные в себя маньяки джаза да редкие кокетливые гомосеки и лесбиянки с мужскими голосами. Дым и фальшивые звуки, полудолларовые монеты и бесконечные коммивояжеры. Как-то раз он встал перед зеркалом и посмотрел на себя, потирая желтую, отвисшую кожу на шее. Крошечные волоски на ней торчали, как обломки перьев, глаза глядели, точно не видя. Он напоминал себе дохлого цыпленка, ощипанного и обугленного, которого забыли на крючке и он висит, засыхая и коробясь с годами. Сморщенный, засушенный остов какой-то птицы…

А потом он побрился, умылся, надел чистую рубашку, выпил апельсинового соку, почистил туфли, и все было забыто. Он надел пальто и отправился на работу.

Тедди шевельнулась. Верн отпрянул, бросил на нее взгляд. Потушил сигарету и встал, суровый и холодный. Подошел к окну, опустил шторы и зажег свет.

Наконец девушка перекатилась на бок, к нему лицом. Он видел ее зубы, мелкие и ровные, длинный разрез рта, слишком длинный для такого узкого лица. Вдруг она открыла глаза. Моргнула и тут же увидела его. Потом зашевелилась, стараясь сесть.

– Господи. – Она вздрогнула, икнула. – Исусе.

– Как самочувствие?

– Давно я тут лежу?

– Сейчас почти семь тридцать.

– Так поздно? Помогите мне встать, будьте душкой, а?

Пошатываясь, она встала. Верн придержал ее за руку. Она подтянула чулки, расправила юбку. И направилась в ванную.

Верн закурил новую сигарету и стал ждать.

Наконец она вышла, нашла свои туфли. Надела их, сидя в изножье кровати.

– Не хотите отвезти меня домой?

– Сейчас?

– Отвезете?

– Конечно. – Он принес ей пальто и сумочку, которые она бросила в гостиной. Ее нечесаные волосы были в беспорядке. Измятая одежда в грязи. Когда он прошел вперед, чтобы открыть ей дверь, ему в нос ударила кислая, нездоровая вонь: пот, перегар и моча.

Молча спустившись, они сели в машину.

Все время пути Тедди почти не открывала рта. Опустив стекло, она смотрела в окно на проплывавшие мимо вывески и фонари. Несколько раз Верн пробовал заговорить, но передумывал и продолжал молчать. Подъехав к ее дому, он встал у обочины.

Тедди толчком распахнула дверцу и вышла. Внезапно она остановилась.

– Верн, хотите посмотреть мою квартиру? Вы ведь у меня еще не были.

– Не слишком, – медленно ответил он. – Поздно.

– Ну, как хотите. – Она помешкала. – И совсем еще не поздно.

– Для меня да.

Она повернулась и медленно пошла прочь через тротуар к зданию. Верн вышел. Закрыл окна и запер машину. Тедди стояла и ждала.

– Передумали?

– Только на пару минут. – Верн смотрел в сторону, в дальний конец улицы. Дома на ней были высокие, стояли плотно, одинаковые и непривлекательные с виду. Внизу, у подножия холма, начинался торговый квартал – куча сырых, кишащих крысами бакалейных лавок, хозяйственных, итальянских пекарен, заколоченная кондитерская. Ветер принес откуда-то газету и прилепил к тощему телефонному столбу.

– Идете? – окликнула его Тедди с крыльца.

Они поднялись на ее этаж. Она открыла дверь и быстро прошла по комнатам, зажигая по дороге свет. Кругом был беспорядок. На низком столике стояли две полупустые бутылки виски и пепельница, с верхом заваленная окурками. Одежда валялась повсюду: на стульях, на торшере, на книжном шкафу, даже на полу. Он медленно вошел внутрь.

– Я переоденусь, – крикнула ему Тедди, входя в спальню. Краем глаза он заметил неприбранную постель, раскрытые ящики комода, еще одежду. На стене над кроватью висела большая фотография – худая ню, долговязая и костлявая, с грудями, как грушки. Он вошел в комнату, чтобы рассмотреть фото. Тедди скрылась в ванной. – Я сейчас.

На фото была она.

Верн вернулся в гостиную. Одна стена была сплошь синяя, как одно большое темное полотно. Значит, она сама красила квартиру. Повсюду на стенах были репродукции: Модильяни, Кандинский, Иеронимус Босх. Патефон с пластинками, джаз и камерная музыка. Абстрактные скульптуры с подвижными частями, целых три.

Он медленно опустился на диван, скрестил ноги. Минуту спустя Тедди вошла в комнату и остановилась у дверей, опершись о притолоку и сложив руки на груди.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросила она.

– Нет. Я сейчас пойду. – Верн вытащил трубку и насыпал в нее табаку. Молча закурил.

– Как вам моя квартира?

– Ничего. Коврики хорошие. – Он встал и подошел к боковой стене, на которой висели китайские циновки. Оттуда можно было заглянуть в кухню. Стол был заставлен грязными тарелками, чашками и стаканами. Он сунул руки в карманы и отошел.