— А она не брыкается? — допытывается жена. — А то, бывает, надоишь полный подойник молока, а она — трах копытом — и всё перевернёт.

— Не знаю, — Савва ворчит. — Я её пока не доил.

Вот и вечер наступил, солнце уже заходит, а коровы всё нет.

Вдали послышался какой-то странный звук, вроде топота копыт.

— Не корова ли топает? — говорит Савва.

Ба! Что за ерунда? Из лесу выезжает Том. Верхом на старой кляче. Ещё и песню поёт.

— А корова? Корова где? — кричит Савва.

— Чего? Какая корова? — говорит Том. Он уж и думать забыл про корову. — А ты что, молочка хочешь, барин? А зачем на подводу сел? Вёл бы свою корову сам.

— Нет коровы, а где же деньги?

— Какие деньги, кум? Вот купил старую клячу, надоело мне пешком идти. Но я — честный человек, привёл её прямо к тебе домой. Вот она, кляча, — забирай.

Заплакал кум Савва, а дети его неразумные рады:

— Будем на кляче верхом кататься! А молоко от одуванчика пить!

Был будний день.

В сарае стучал молоток, буль-буль-булькал на плите пузатый горшок, а дым из дымохода направлялся не спеша в небо.

В этот день у маленькой невзрачной птички, которая свила себе гнездо на дереве у окна, из яйца вылупился птенец. Обрадовалась птица и начала петь, да так, что молоток замолчал, а хозяин вышел из сарая, и горшок перестал булькать, и в окне показалась голова хозяйки. Даже дым, казалось, уже не шёл в небо, а остановился над домом и прислушался.

Удивлённые, замерли соседи. Один — с пустым ведром, за водой не дошёл, другой — с ложкой в руке, — он как раз обедал, да так и застыл, не донеся ложку до рта.

Голос у соловья — как серебряный колокольчик. Послушаешь его — и хорошо становится на душе. Сосед, который с ложкой, в тот день вовсе позабыл про обед, а другой, что с ведром, взял да и натаскал воды всем соседям. Пузатый горшок сварил в этот день такую кашу, что прохожие за воротами останавливались от одного её запаха и слюнки глотали. А молоток в сарае сам принялся отстукивать весёлую дробь, и колёса получались одно лучше другого. Даже дым выписывал в небе удивительные кренделя и баранки.

Крошка Теодор, который жил в этом дворе, делал колёса для жителей Панталонии. И эти колёса быстро спешили по делам, — в стране крошек не было лентяев: один на мельницу едет, другой сено везёт, третий детей катает…

Теперь всякий, кто шёл мимо двора Теодора, заходил пожать ему руку. За соловья! И если кто-нибудь делал новую телегу, колёса теперь заказывал только Теодору.

Иногда какой-нибудь тихий крошка заходил к Теодору во двор. И не просил, как обычно, стул, а садился прямо на порог — соловья послушать. Пришёл в гости к соловью — откуда у соловья кресла?

Да что крошки! Само солнце пораньше вставало из-за холма, чтобы послушать соловьиное пение. Крошки любили слушать соловья и радовались, что солнце так рано встаёт. Только король был недоволен. Он любил подольше поспать, а теперь лохматое рыжее солнце будило его в такую рань!

— Ваше Величество, — советовала королева, — спрячьте голову под подушку, там ещё темно.

— Солнца там, конечно, не видно, а соловья слышно, — жаловался король.

Он терпел день, два… Через неделю терпение его лопнуло. Во-первых, он никак не мог выспаться, а во-вторых, завидно ему стало: уж больно прославился в округе соловей. Куда больше крошек спешило во двор к Теодору, чем в королевский дворец. Простая птица вмешивалась, кажется, в дела государственные.

— Выбросьте из головы, Ваше Величество! — говорила королева. — Обычная птаха, живёт на дереве, ест каких-то букашек. То ли дело у Вашего Величества: дворец — здоровенный, стол от разных закусок ломится. Только скажите: «Хочу птичьего молока!» — вам тотчас подадут!

— Только не птичьего! — гневно закричал король. — Птичьего молока выпьешь — сам засвистишь, все мозги высвистишь.

— Хорошо, Ваше Величество, пейте коровье!

— Ну, не дурак ли он, этот соловей? — рассуждал король. — Почему на дереве живёт у колёсника? Ему бы в королевском дворце поселиться.

— Он маленький, но не хочет ни с кем делить свою славу! — отвечала королева.

— Но делит же он её с Тео… Как там его… который колёса мастерит?

— Ну и ладно, Ваше Величество, пускай делит. Ведь у него только молоток во дворе поёт. Птичка и прилетела, чтобы выгнать этот стук из его головы. А то ведь недолго и свихнуться.

— Слушай, надо его подманить! — осенило вдруг короля. — Принеси-ка мне молоток! Посмотрим, у какого окна будет петь соловей!

Тут Его Величество соскочил с трона и начал стучать молотком в огромную пустую бочку, перевёрнутую для громкости вверх дном. И даже послал королеву проверить, слышно ли во дворе Теодора. Там было слышно.

Чтобы рука у короля не заболела, стала и королева помогать: стучала маленьким молоточком.

Стучат они день, два — соловья не видно. Только слышно, как поёт он вдали. Бросил король молоток и стал рассерженный ходить из угла в угол.

«Ладно, — думает, — раз эта противная птица нас не признаёт, — мы её накажем. Пусть Теодор колёса мастерит, хоть круглые, хоть квадратные, — а от соловья следа не останется!»

И вот однажды полетел соловей к речке воды напиться, а вернулся — нету гнезда. И он узнал от колёсника Теодора, что приходил королевский слуга. И принёс этот слуга королевскую шляпу.

— Слушай приказ короля! — сказал слуга. — Запрещается соловью растить своих птенцов на твоём дереве. Здесь дуют сильные ветры и идут дожди. Будешь ещё за это держать ответ перед королём! И вот сам Великий Крошка снял свою шляпу, чтобы положить в неё гнездо! Вместе со шляпой велено разместить это гнездо на самом высоком дереве в королевском дворе!

И слуга залез на дерево, снял гнездо, сунул его в шляпу и ушёл.

Напрасно соловей повсюду искал своё гнездо. Король обманул колёсника.

Шляпу с птенцами привязал королевский слуга к паровозу, к самой трубе, чтоб увёз их поезд на край света и на край неба, где так холодно, что песня дрожит и боится вылететь изо рта.

— Не захотели петь во дворце — пусть там попоют, — ехидно говорил король.

Что было делать соловью? Не задумываясь отправился он искать птенцов.

Летит, летит, а края света не видно. Иногда вроде бы свист паровоза слышен. Но как не спешил певец — догнать птенцов не мог. Летит — перья теряет. И вдруг увидел, что под ним — глубокая пропасть и вот-вот он в эту пропасть упадёт. Ослабели крылья.

— Где вы, мои птенчики? — успел лишь промолвить он, и тут произошло чудо: перья в один миг отросли и получились новые крылья.

Не ел соловей, не пил. Так исхудал, что воздуху было легче его держать. Но и дорога дальняя была, стёрлись в конце концов новые крылья.

— Где вы, мои птенчики? — снова вымолвил он, и тут получил вторые крылья.

Решил он тогда лететь через море — дорога короче. Но море-то огромное, а присесть передохнуть негде. Видит — и эти крылья стираются.

— Где вы, мои птенчики? — прошептал он в последний раз — и не упал в бескрайнее море. Правда, на этот раз выросли совсем маленькие крылышки.

А море всё не кончается. Не видно берегов. Вдруг смотрит соловей: корабль плывёт, — присел на мачту передохнуть.

День и ночь плыл корабль. Наконец увидел соловей край земли.

Там нашёл он своих птенцов… Подросли, конечно, за это время, но главное — живы! Живы! Это были его птенцы! Все трое! Он их сразу узнал!

— Господи! — сжалось сердце у соловья. — Пёрышки у них есть, а крыльев… нету!

— Это папа! — пискнул старший птенец. — Точно!

И птенцы прильнули к певцу. Гнездо их — старая шляпа — давно уже не грело, всё продырявилось за это время.

— Как же вы жили? — спросил отец.

— Мы слышали, что ты летишь сзади! — сказал младший птенец. — Твоё сердце стучало нам: тук-тук! тук-тук!

— Это был поезд, — погладил его старший птенец.

— Не-ет, это было сердце отца.

И отец рассказал, с каким трудом он долетел до них и как вырастали у него новые крылья.