Меня терзали многочисленные дурные предчувствия, совсем в духе Байрона. Больше всего меня волновало то, что я не увижусь с Моной. А еще меня донимала Петрония – я все время думал, что она так нагло поселилась в Хижине Отшельника, – ну и, разумеется, я не мог не думать о Гоблине. Я был не настолько глуп, чтобы поверить, будто Гоблин не покажется мне на глаза, как только я приближусь на расстояние видимости к Блэквуд-Мэнор.

Вот так закончился перерыв в три с половиной года.

На следующее утро мы вылетели в Ньюарк, а там пересели на прямой рейс до Нового Орлеана.

В аэропорту нас встречали Клем и Жасмин, и я даже разрыдался от радости, обнимая их. Никогда прежде Клем не выглядел таким красавцем в своей черной шоферской униформе с фуражкой, и никогда прежде Жасмин не казалась мне такой прелестной в ее сшитом на заказ костюме из серой шерсти и ставшей для ее облика привычной белой шелковой блузе с оборками. Ее светлые волосы в африканскую завитушку успели отрасти в красивую прическу. Сама она не скрывала льющихся слез.

Развеселый старик Аллен тоже приехал, чтобы забрать наш багаж в свой грузовичок, и я сразу бросился обнимать и целовать неунывающего старика, но тут настал момент истины: появилась Терри Сью в конфетно-розовом костюме, очень похожем на тот, в котором я увидел ее три года назад, с новым младенцем на боку (последний, как выяснилось, не имел отношения к Папашке); Томми побежал к ней, обнял и поцеловал.

В первый момент я не узнал стройную и красивую девочку-подростка рядом с Терри Сью, но потом до меня дошло, что это Бриттани.

Томми оглянулся на нас, как бы спрашивая, как теперь быть, тогда я отвел его в сторонку и поинтересовался, что мне следовало бы сделать давно, до того как мы здесь оказались:

«Что ты хочешь?»

«Хочу остаться с вами», – прозвучал ответ.

Тогда я вернулся к Терри Сью и сообщил ей, что Томми хотел бы завершить путешествие коротким посещением Блэквуд-Мэнор, если только она позволит, после чего поблагодарил ее и Бриттани за то, что они приехали в аэропорт. Я потихоньку сунул Терри Сью все двадцатки, что лежали в моем кошельке, а их было немало.

«Ладно, веди себя хорошо, Томми Харрисон», – сказала женщина и смачно его поцеловала.

«Бриттани, я тебе сегодня позвоню», – пообещал он сестренке.

«Ты выросла и стала очень красивой девушкой», – сказал я ей.

Разумеется, тетушка Куин осыпала ее комплиментами и даже сняла с себя камею – одну из тех новых камей, что мы купили в городе Торро-дель-Греко – и подарила ее девочке. Все эти нежные эмоции я предвидел заранее и, несмотря на усталость, позволил им возобладать надо мною, и даже радовался им, но, когда мы поехали домой на тетушкином большом автомобиле, когда я откинулся на спинку сиденья, измотанный долгим перелетом, и выглянул в окно, я оказался абсолютно не готов к огромному чувству, которое накрыло меня волной при виде зеленой клокастой травы вдоль шоссе, и раскачивающихся на ветру цветущих олеандров, и редких дубов, что означало – мы действительно вернулись домой.

Я чувствовал, что вокруг меня Луизиана, и мне это нравилось. И к тому времени, когда мы въехали на ореховую аллею перед домом, у меня так сдавило горло, что я едва сумел сказать несколько слов в переговорное устройство, попросив Клема остановить машину.

Я вышел и посмотрел издалека на дом. Я никак не мог объяснить то чувство, что охватило меня. Не радость. Не грусть. Оно просто делало меня беспомощным, вызывая сладостные слезы.

Нэш помог тетушке Куин выйти из машины, и она встала рядом со мной. Мы оба принялись смотреть на белые колонны вдалеке.

«Это твой дом, – сказала тетушка. – И он будет твоим навсегда, – продолжала она. – Ты должен будешь заботиться о нем, когда меня не станет».

Я обнял ее и, наклонившись, поцеловал, осознав, наверное, впервые, какой я высокий, и чувствовал себя несколько неловко в этом новом теле. Потом я ее отпустил.

Пока мы ехали по аллее и один вид сменял другой, меня захлестывало все то же ощущение любви и муки, а может быть, это была печаль. Я так и не смог определить. Детские воспоминания буквально парализовали меня, и я лишь знал, что вернулся домой.

Конечно, я думал о Гоблине, но пока не ощущал его присутствия. И конечно, я думал о Пэтси и ожидал, что она вот-вот появится. Но на самом деле знакомый ландшафт и вызвал во мне все эти бурные эмоции – цветочные клумбы Папашки, зеленые газоны, дубы, раскинувшие темные ветви над кладбищем, наступавшее на сушу болото с неровной стеной кривоватых деревьев.

После этого события начали происходить стремительно. Из-за огромной усталости тот день остался у меня в памяти в обрывках, правда, ярких и четких.

Помню, что в доме не было ни одного постояльца, так как Жасмин оставила все спальни для Томми, Нэша и Пэтси.

Помню, что умял чудовищно огромный завтрак, приготовленный Большой Рамоной, которая, заливаясь слезами, распекала нас на все корки за то, что мы уехали на целых три с половиной года. Помню, что Томми ел со мной и что Блэквуд-Мэнор произвел на него не меньшее впечатление, чем замки в Англии и дворцы в Риме.

Помню, что тут в кухню пришел очаровательный малыш англо-африканского типа с голубыми глазами, ярко выраженными африканскими чертами лица и кудрявыми светлыми волосенками; он с гордостью мне сообщил, что зовут его Джером, что ему три года, с чем я его и поздравил, гадая про себя, кто его родители, а вслух произнес, что он прекрасно говорит для своего возраста.

«Это потому, что он большую часть времени вертится в кухне, совсем как ты, бывало, в детстве», – сказала Большая Рамона.

Помню, вошел врач тетушки Куин и сказал, что она должна соблюдать постельный режим по крайней мере неделю и что возле нее следует установить круглосуточное дежурство медсестер. «Преклонный возраст», – прошептал он мне. А как только она восстановит силы после перенапряжения, то с ней все будет хорошо. Тетушкино давление – просто медицинское чудо.

Помню, что в отчаянии провел полчаса на телефоне, безуспешно пытаясь дозвониться до Моны. В больнице даже не признались, что она среди их пациентов. А слуги в доме на Первой улице тоже отказались предоставить мне хоть какую-то информацию. Наконец мне удалось вызвать к трубке Майкла, который только и сказал, что Мона больна и что я должен за нее молиться, но о том, чтобы повидаться с ней, не может быть и речи.

Я взвился под потолок. Я был готов тут же отправиться в Мэйфейровский медицинский центр и отыскать ее там, обшаривая палату за палатой, когда Майкл внезапно произнес, словно прочел мои мысли:

«Квинн, послушай меня. Мона просила не пускать тебя к ней. Она несколько раз брала с нас слово, что мы не позволим тебе ее увидеть. Мы разобьем ей сердце, если нарушим слово. Мы не можем так поступить. С твоей стороны было бы эгоистично явиться в больницу. Прошу меня понять».

«Святые небеса, вы хотите сказать, что она не только чувствует себя больной, но и выглядит как больная. Ей хуже. Она...» – я не смог говорить.

«Да, Квинн. Но мы не перестаем надеяться. Мы далеки от того, чтобы оставить надежду. Мы пытаемся повернуть болезнь вспять. У нее хороший аппетит. Она хорошо держится. Слушает аудиокниги. Смотрит кинофильмы. Много спит. Все идет, как надо».

«Она знает, что я вернулся?»

«Да, знает, и передает, что любит тебя».

«Можно мне послать ей цветы?»

«Разумеется можно, и не забудь написать на карточке “Для Бессмертной Офелии”, хорошо?»

«Но почему мне нельзя поговорить с ней по телефону? Почему нам нельзя воспользоваться электронной почтой?»

Наступила долгая пауза, после чего он сказал:

«Она слишком слаба для этого, Квинн. И она не хочет этого делать. Но так будет не всегда. Ей станет лучше».

Как только я повесил трубку, сразу заказал тонны цветов, бессчетные корзины касабланских лилий, маргариток, цинний и прочих цветов, какие только помнил. Я надеялся, они заполнят ее одиночную камеру. На каждой карточке следовало написать большими буквами «Моей Бессмертной Офелии».